Антон Уткин - Тридевять земель

Сергей Леонидович ехал на земской тройке, подняв воротник шинели, и в голове его вертелись давнишние слова Нарольского: «Ерунда! Все нелепость, ерунда». Еще в 1902 году министр внутренних дел внёс на рассмотрение губернского собрания вопрос о недопущении к земским выборам лиц, за которыми числится недоимка в размере более половины оклада. Собрание решило этот вопрос отрицательно, мотивируя это тем, что и теперь многие не являются на избирательные собрания, а при недопущении недоимщиков выборы в дворянской курии и совсем могут не состояться. Каждое своё выступление Сергей Леонидович неизменно заканчивал словами: «И всё-таки я считаю, что оплату мирских повинностей, лежащих исключительно на крестьянах, разложить и на имущества, принадлежащие дворянам, купцам, мещанам и почётным гражданам».

На сентябрьском собрании Сергею Леонидовичу удалось убедить составить ходатайство, чтобы старшие нотариусы не утверждали крепостных актов до уплаты недоимки земских сборов, числящихся на продаваемом имуществе.

И вот только что ему стало известно, что в губернском собрании, проходившем в эти самые дни, ходатайство было отклонено из тех видов, что старшие нотариусы будут требовать уплаты и других сборов, а это очень стеснит продавцов имений и будет задерживать совершение сделок.

Неудачи в этом вопросе буквально удручали Сергея Леонидовича. На ум опять пришла трагическая история Наташи Гобято. "Да что же это за люди?", – раздосадованно недоумевал он. – Сами идут к пропасти, и нас за собой тянут". И он ощущал себя заложником этого эгоистического тупоумия. И вспомнилось ему тут кстати, как зашёл зачем-то к Гапе на Филиппово что ли заговенье, и застал старчика Хфедюшку, и слышал ненароком обывок его бормотаний: "Стенька – это мука мирская. Это кара Божья – Стенька-то. Он придёт, придёт… Он по рукам разбирать будет… Ему нельзя не прийти".

Юрисконсульт уездной земской управы частный поверенный Попов, по поручению управы, подал в Окружном суде иски к тридцати пяти крестьянским обществам на сумму в сорок тысяч рублей. Задолженность земству на такую сумму образовалась отчасти от невозврата ссуд, отпущенных земством на постройку школ, отчасти от неуплаты существовавшего до прошлого года подворного тридцатикопеечного налога на их содержание.

Даром приглашённый в управу податной инспектор обращал внимание собрания на исключительную бедность крестьянских обществ и постигший их неурожай и призвал к рассрочке платежей – большинство гласных высказались за иск. За Соловьёвкой числилось без малого две тысячи рублей…

Да и вообще чувствовалось какое-то равнодушие, падение энергии. Доклады, в кратких извлечениях подготовительных комиссий, и даже сметные ассигновки, едва выслушивались и утверждались почти без обсуждения, лишь бы поскорее отделаться и уехать.

А власть словно глумилась над здравым смыслом, чем еще более добавляла уныния в земскую среду. Недавно управа доложила губернскому собранию, с какими трудностями ей приходится вести издание "Земского сборника". Местная цензура запрещала печатать статьи, помещённые в земских изданиях других губерний, не допускала помещения в Сборнике извлечений из напечатанных докладов своему же губернскому собранию, сообщения, взятые из земских и общих периодических изданий, вычеркивались, и наконец апофеозом этого безумия стал случай, когда сообщение официального характера, помещенное в "Правительственном Вестнике", не разрешено было для Сборника.

Проехали по мосту через Ягодновку, и показалась Соловьёвка – заметённая снегом, заставленная одоньями, будто росшая из земли. На кладушках и соломенных крышах улеглись перины снега. Сергей Леонидович смотрел на деревню, будто видел её впервые, словно только сейчас открылась ему убогость, серость и безысходность той жизни, которую десятилетиями вели её обитатели. За редкость здесь было встретить двойную звязь. Кое-где в избяных окошках робко мерцали тусклые огоньки. "Боже мой! – с тоскою думал Сергей Леонидович. – Боже мой".

Замкнувшись в кабинете Павлуши, Сергей Леонидович тупо смотрел в стену. Работа его застоялась. Некоторые книги по его предмету, выписанные и полученные ещё летом, так и лежали неразрезанными.

На столе горела привернутая лампа, и Сергей Леонидович держался глазами за маленький жёлтый лепесток керосинового пламени. Он вспоминал Гейдельберг, широкий, покрытый лесом холм над городом, на котором высится замок герцога Баденского, который в праздничные дни элегантно подсвечивался электрическим светом. Сергей Леонидович вспоминал, как в ночной тишине тысячи студентов с зажжёнными факелами длинной вереницей медленно двигались по улицам, блики их факелов падали на быстрые воды Неккара, сердито бурлящего под каменными сводами Старого моста, как на площади перед университетом горой сбрасывали факелы, огненный столб поднимался к небу, а студенты, окружив объединенное пламя плотным кольцом, пели средневековый студенческий гимн Gaudeamus igitur, а потом не всегда пристойные песни Шеффеля. Он оторвался от своих видений и перевёл взгляд за окно. Беспросветная белёсая темень будто давила на стекло, чтобы заполнить собою и это маленькое обжитое пространство. Ввернув лампу больше, он приблизился к карте Боко ди Катарро и стал её разглядывать. Итальянская надпись рождала призрак Европы. Снова привернув лампу, он опять уставился в окно. Не верилось, что где-то там, за этими снегами, за этими равнинами лежат ярко освещённые города, кипит умственная жизнь, гремят с университетских кафедр витии. Накануне он получил открытку от Нарольских из Пизы. Он долго любовался ею, этой оберткой якобы иной жизни, а потом, в порыве злого вдохновения написал на свободном её месте юношеское Павлушино стихотворение: "Ночь… поля… луна сияет, нет жилья кругом. Только белый снег сверкает синим огоньком… С побелевшими ветвями, словно в царстве грез, старый лес трясет кудрями сосен и берез… А вдали полоска света сквозь ночной туман: то блестит огнями где-то город-великан… Так и кажется порою, что среди огней он поспорит красотою с красотой полей…"