Антон Уткин - Тридевять земель

До них донёсся тонкий голос дьякона Зефирова, обходившего дворы со взятым из церкви образом и праздничным тропарем. Завидев дьякона, Осип неожиданно сказал:

– Наши-то старики сильно попа уважают и любят, потому он их сторону держит. Уважай их да не перечь им. А того не разберёт поп, – что старики народ тёмный, неграмотный… А мы… слава Богу! Например, я, не к хвале сказать, прошел курс наук, получил свидетельство, сам не хуже понимаю, что и как. А тут меня, как малого ребенка, попрекают… Эх, сказал бы словечко, – улыбнулся он Сергею Леонидовичу, – да волчок недалечко…

Сергей Леонидович был так поглощен своими мыслями, что не поинтересовался спросить, какое именно неудовольствие вышло между Восторговым и Осипом.

Сергей Леонидович смотрел на тушу волка, видел его приоткрытые жёлтые, нехорошие глаза, чёрный провал пасти в обрамлении алой каёмки губ, и какое-то неприятное, непонятное ему самому чувство шевелилось в нём.

– Этта, в другорядь не заявится, – удовлетворенно сказал Осип, свёртывая цигарку, и носком своего вяленого сапога поддел волчью морду, подержал секунды две на весу и отпустил обратно на снег. И отчего-то этот жест охотника показался неуместным и вызвал в Сергее Леонидовиче неприятные чувства. Он вспоминал Гапу и гнал от себя нелепую мысль, что волк – это не волк вовсе, а кто-то другой лежит на снегу.

Все эти ощущения и впечатления вкупе с неполадками в работе закрутили его в какой-то непонятный водоворот психической неурядицы. До поры его летучий, весёлый ум вызволял из душевного уныния, но и он явил свою немощь.

Сергей Леонидович был недоволен собой. Он понимал, что ему не вполне удается различить формально-юридическую точку зрения от социально-политической и историко-философской, как это блестяще удавалось Иерингу, и это чрезвычайно удручало его. А между тем Зоммер находил в воззрениях Иеринга больше теоретической болтовни, чем здравых рассуждений. А ведь это сказал Зоммер… Чувствуя, что обессилел мыслью, он отложил работу и взад-вперед заходил по комнате. "Глупый, глупый, недотепа, – бормотал он, – смешной, слабый человек".

Он почувствовал себя маленьким, жалким и беспомощным, каким чувствовал себя иногда в детстве, когда долго не видел мать. Глаза его остановились на подоконнике с потрескавшейся краской, он принялся разглядывать обстановку, переводя глаза с предмета на предмет, точно только сейчас их увидел, и они разом явились ему ясно, в своей истинной сущности. Он вдруг заметил, что ковёр сильно вытерт, на большом турецком диване побурела обивка, в углу у потолка отстают обои, и все эти детали, на самом деле отлично ему известные, только подчеркнули немощь его сознания. "Где же совершенство?" – в недоумении спросил он себя. "Это оно и есть", – сказал он, приблизившись к стылому окну.

И внезапно он ощутил, как длинна, безотрадна эта зимняя ночь, как веет от неё безбрежным океаном холода и отчаяния, как стынет в унынии мысль, как безотчётный страх проникает в душу, вспомнились опять жёлтые глаза убитого волка, со дна которых поднималась угроза, словно он был не мёртвый, а только на время подчинившийся пуле, неумолимой власти свинца, но втайне продолжает жить, тщательно, не спеша приготовляя месть, как снадобье, и им овладела непреодолимая потребность увидать живого человека, услышать звук человеческой речи…

Сергей Леонидович надел доху и вышел из дому. Мертвенно-оцепенелая тишина давила мир, только на деревне кричали петухи. В чёрном небе ёжились звёзды. Снег под его сапогами скрипел так оглушительно, что казалось, хрусткий этот звук разносится на много верст вокруг.

Он прошёл по аллее, вышел за тумбы, обозначавшие въезд в усадьбу, и пошёл по деревенской улице. Кое-где в избах уже началось движение житейских забот, кое-где из труб поднимался дым, хотя и неприметный впотьмах, но дающий о себе знать по вылетающим вместе с ним искрам. Тускло светилось оконце в избе Прасковьи Чибисовой, бывшей кормилицей его отца. Весной в пятьдесят четвертом году в начале Восточной войны дед оказался в Одессе. Жена его, Елизавета Федоровна, в девичестве Лукоянова, была на сносях и ожидала первенца. Но когда флот союзников десятого апреля начал обстрел города и в гавани загорелись девять купеческих судов, Елизавета Федоровна родила мёртвого мальчика. Отца Сергея Леонидовича она родила спустя несколько лет и благополучно, но с Одесской бомбардировки молоко у неё пропало, и пришлось брать кормилицу.