Юнна Мориц - Рассказы о чудесном

А в кармане моём был целлулоидный шар, в котором радист в телогрейке пил кофе из кружки, откуда шёл вкусный пар, а за окнами чайки вопили и лаяли собаки.

Долгие годы из глуби этого шара давал мне радист такие замечательные советы в катастрофических ситуациях и дарил мне такие счастливые случайности, что я до сих пор жива.

С тех времён я держала в руках и заглядывала во множество шариков и шаров с малюсенькими дырочками в глубоко таинственное пространство, где прятались от посторонних глаз брошенные, но не разлюбленные жёны и дети, события, целые страны и города, гении и злодеи, замечательные картины, иконы, голоса, музыка, поэзия, учителя, сестры и братья милосердия, клоуны, акробаты, артисты…

В данный миг я сижу под елкой, где шары качаются от человеческого дыхания, от дверей, открывающихся и закрывающихся, от интонаций человеческой речи, походки, от снежного воздуха из распахнутой створки окна, от свистящего пара из чайника. В каждом шаре на ёлке есть малюсенькая тайная дырочка, глядя в которую чудесным образом я попадаю мгновенно туда, где все — живо, и все — сейчас, и все — глубоко личное, лично глубокое. Иногда в эти дырочки я кап-кап горькими или счастливыми слезами. У меня не бывает другой ёлки. А горькие слёзы — топливо космических расстояний, где таятся туннели, сквозь которые в одно мгновенье оказываешься в другой галактике и в другом времени, там встречаясь хоть с Пушкиным, хоть с Гомером и Данте, не говоря уж о близких родственниках. Порой этих встреч избегаю, прячусь от них, боюсь, трепещу. А порой мчусь туда, как на любовное свидание, даже каплей французских духов пользуюсь.

Ночью ёлочный заяц, ушами двигая, разбил тот изумительный шар, в котором я лет пятьдесят летала из Арктики на материк самолётом ледовой разведки. В самолёте было менее десяти пассажиров, сидели все на полу, на шкурах, других сидений там не было, кроме боковых скамеек, на которых никто бы не усидел. Одно кресло с министром летало из носа в хвост, поскольку нигде и ничем это кресло не закрепили, только избыточный вес пассажира сдерживал скорость этого кресла. У министра были глаза, синие, как васильки во ржи. А васильки во ржи совсем другого цвета, чем в стакане с водой, где потолок не есть небеса над полем. Он, министр, давным-давно мечтал книги писать об Арктике, художественную литературу. Там, в Арктике, был Мыс Прончищевой, о которой он задумал роман, но ему был до зарезу необходим соавтор, чтоб заразился темой и сочинил нечто захватывающее дух и пригодное не только для книги, но и для кино. Он очень просил меня заразиться этой темой в благодарность за посадку на борт. И я обещала подумать, чтоб не расстраивать человека, который и без того болтался в бездне отчаянья, поскольку его арктические суда застряли во льдах на вынужденную зимовку, а главный за всё ответчик — он, не предвидевший такого подвоха природы, не просчитавший заранее композицию катастрофической ситуации, проглядевший не очень тревожные и поэтому очень опасные сигналы и сводки.

В этом шаре я лечу с Диксона в Москву без посадки, среди пассажиров есть лётчики, они бреются, сидя на шкурах, французским лосьоном пахнут, летят к жёнам на материк. Лётчики Арктики — отдельная песня оттуда, где чаще всего не видна граница между землёй и небом, а самолёты и люди бьются как ёлочные шары, если этой границы не видно.

Тут самое место и время сказать, что это — мой первый в жизни полёт на самолёте. А спустя три года, когда я впервые куплю билет на пассажирский самолёт и, взойдя по трапу, увижу, что там стоят кресла густыми рядами, я решу, что попала в автобус, потому что в единственном самолёте, которым я летала, не было никаких кресел. И я спрошу стюардессу: «Этот автобус повезёт нас к самолёту?» Её выраженье лица не описать!..

Веником на совок собираю осколки любимого шара, который зайцем разбит. У зайца глаза виноватые. Достаю из коробки с ёлочными сокровищами другой шар. Ёлка, дай ему время и место!.. Ёлка даёт, и в шаре сияет малюсенькая дырочка, такая лучистая звёздочка. У вас тоже такая. Глядя в неё, вижу всё то, что разбилось.

Там самолёт приземляется на травяное поле. В городе — горы арбузов, дынь, винограда, персиков, перцев и баклажанов. Вижу их как впервые, какая-то заграница, заморский край, материк!.. Земля под ногами ходит, как палуба. Еще полгода я буду ходить враскачку — и всю остальную жизнь. Каюты и палубы, вельботы, волны в иллюминаторах и за кормой, скрежеты льдов за бортами, вира-майна портовых грузчиков, круглые сутки полярный день, сумасшедшая белизна полярного солнца, корабельные ритмы, кораблесть, — вот что качается в бездонном пространстве этого шара, где и разбитый шарик цел-невредим, всё — живо, и всё — сейчас. И стюардесса мне отвечает с глубоким сочувствием: «Всё хорошо, не волнуйтесь, это — не автобус, а самолёт».