Энгус Уилсон - Рассказы

Эйлин быстро опустила свою массивную голову, смутившись как девочка.

— Приходите чаще, как было бы чудесно, — сказала она.

— Ах, друг мой, если бы я могла… — Эстер засмеялась. — Но я не могу. Кто напоит чаем Джима?

Эйлин вскочила и так и осталась стоять возле своего стула, некрасиво расставив ноги.

— Не сотвори себе кумира, — проговорила она и, отойдя к окну, потрогала пальцем высохшую гортензию на столике. — В дождь здесь ужасно, — сказала она, думая о чем-то своем. Подошла к стулу Эстер сзади, положила свою широкую, с короткими пальцами руку ей на плечо и легонько сжала. Этот ласковый жест был привычен ее подруге. — Вы цены себе не знаете, — сказала Эйлин и погладила светлые с проседью волосы Эстер. Жест был так непривычен, что Эстер вскочила, оттолкнув руку Эйлин, подошла к зеркалу и стала поправлять волосы. Эйлин опустилась на диван и застыла приземистой раскорякой, ноги торчат в стороны, массивный бесформенный бюст выпячен.

Эстер гляделась в зеркало.

— Наверное, я утратила дар дружбы, — сказала она, не оборачиваясь. — Вы не представляете себе, каково это — чувствовать себя преступником в обществе порядочных людей. А мы с Джимом были преступники. Мы преступили все законы этого общества. Я молю бога о прощении и надеюсь, он меня простит. Но люди, особенно здесь, в провинции, не простят никогда.

Эйлин захохотала.

— Вы рассуждаете, как героиня Шейлы Кей-Смит или еще кого-нибудь в том же роде, я в юности много таких романов прочла. Кого интересует эта суссекская история пятнадцатилетней давности? Милочка моя, времена переменились.

— Я понимаю, — Эстер по-прежнему не глядела на приятельницу, — но провинциальная мораль все та же. Может быть, общество стало терпимее к супружеским изменам, но оно не прощает тем, кто посмел переступить их священный классовый барьер.

— Вы живете в прошлом, — провозгласила Эйлин. Ее обычно тусклые глаза блеснули. — Но даже если вы и правы, не так уж ваша чужеродность бросается в глаза, поверьте. За эти годы вы приобрели хорошую защитную окраску.

Эстер резко повернулась к ней, ее кроткие голубые глаза расширились от ужаса.

— Ой, кажется, я не то сказала, простите! — пробасила Эйлин. — Успокойтесь, голубушка, пусть вас это не волнует. Как говорили наши маменьки: «Голубая кровь всегда чувствуется». Только вот много ли от нее проку…

Всю обратную дорогу в такси и в лифте к себе на седьмой этаж миссис Либиг не умолкала ни на минуту. Возвращаясь к пьесе, она предлагала Морису свои соображения в форме вопросов, на которые не ждала ответа. На окна машины набегали огни Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, зажигали темно-голубой стеклярус на диадемке, облегающей аккуратно завитую темно-голубую голову, отражались в зеркальце пудреницы, с которой она почему-то именно в такси не расставалась. «Так он — проходимец, отец девочки? — спрашивала она. — Как же мать не заставила его работать? Наверное, — продолжала она, — старик воспользовался им, чтобы сбагрить с рук свою любовницу. Однако! — восклицала она. — Разве на такие пьесы водят своих бабушек мальчики твоего возраста? А ловко закручено! Конечно, никаких зверей там на чердаке не было. Ловко закручено».

Но чаще у нее на языке была домашняя тема. «Отцу нужно хорошенько отдохнуть, — говорила она. — Будем, надеяться, что твоя мать проследит за этим. Дела — делами, а отдыхать тоже надо. Ясно, твоей матери захочется побыть со своими, это естественно. Кстати, в Кёльне у Энгельманов прелестный дом. Был, во всяком случае. С тех пор все могло случиться. И хоть они родня, об отце она должна подумать. Какой это отдых для Нормана — все время говорить по-немецки? Даже с его способностями к языкам».

— Давай, — предложила она, — погадаем, что они сейчас делают! — Но задача была не из легких, и она без передышки зачастила дальше: — Зачем-то пустили к себе этих Паркинсонов. Я поражаюсь твоей матери. Впрочем, денежная сторона их не волнует, а сдавать квартиру на время — одна морока.

Трудно решить, чего было больше в ее тоне — уважительности или сарказма.

Морис молчал, он вообще притих в своем углу и только раз-другой шевельнулся поднести миссис Либиг огня, когда она совала ему в руки зажигалку. Вместе с родителями она не упускала случая поучить его, как вести себя с дамами. Обычно он держался с естественным изяществом, но после спектакля весь словно одеревенел, зато тем изящнее смотрелся на этом живом манекене костюм. Напряженность сквозила и во взгляде его телячьи-кротких с поволокой глаз. И не то чтобы он не мог стряхнуть цепкое наваждение пьесы: было страшно после сценической определенности опять почувствовать под ногами зыбкую почву. Он изо всех сил старался, чтобы пьеса по-прежнему звучала в нем, чтобы ее настроение скрасило его будни. Наученное опытом предчувствие подсказывало, что усилия эти напрасны, и в то же время покалывал страх: вдруг на этот раз выйдет?