Сергей Жадан - Интернат

Предвоенный год, прошлая жизнь. Паша-репетитор всю весну гоняет весёлого шестнадцатилетнего пацана, готовит к вступительным. У пацана солидный неприятный папа, торгует углём. Хочет отправить сына в столицу. И сам потом собирается туда переехать. Нашёл Пашу. Нужно знать украинский язык, на перспективу. Паша — хороший и недорогой специалист. К тому же постоянно молчит. В том смысле, что не говорит лишнего. На украинском говорит только во время уроков, можно подумать, что это что-то типа медицинских терминов, которыми не пользуются в повседневной жизни. Пацан про перспективу всё понимает. И в столицу хочет. Действительно, что ему тут делать, в городе? Углём торговать? Углём торгует его папа, им хватает. Поэтому нужно учить украинский. Проблема лишь в том, что он всё это ненавидит: и Пашу, и уголь, и своего папу. Папу — больше всего. Хотя Пашу тоже неслабо. И даже не скрывает этого. И вот Паша приезжает к нему дважды в неделю — в среду и в субботу — со станции, идёт от вокзала пешком пятнадцать минут. Пацан живёт в своей квартире. Небольшой, двухкомнатной. В панельном доме, на последнем этаже. На девятом. И каждый раз их занятия заканчиваются скандалом. То есть скандалит пацан. Паша только выслушивает. Несколько раз уже хотел отказаться, звонил папе пацана, но тот настойчиво просит продолжать занятия. Доплачивает даже. Немного, правда. А однажды, в мае, кажется — дни были теплые, небо ясное и высокое, — папа припирается к пацану на квартиру как раз во время урока, с ревизией, так сказать. Парня почему-то заклинивает, на Пашу он уже даже не глядит, заводится, начинает кричать, папа тоже особенно не церемонится, отцы и дети, одним словом. Паша пробует вмешаться, успокоить обоих, но сначала его посылает пацан, потом и папа тоже, а когда пацан, поймав кураж, посылает и папу, тот не выдерживает и заряжает ему в голову. Пацан валится на кресло, но сразу же подхватывается, пускает слюну, вытирает слёзы, беспомощно и бешено скрипит зубами — и выбегает прочь. Папа бежит следом, Паша, интуитивно почувствовав, что что- то не так, тоже выбегает, даже успевает увидеть, как пацан выдирается вверх по металлической лестнице на крышу, как следом за ним тяжело лезет папа, как они по очереди исчезают в проёме люка. Паша остаётся внизу, смотрит вверх, на ярко-синий квадрат майского неба, и мысленно повторяет: главное — чтоб он не прыгнул вниз, главное — чтобы не прыгнул.

Проходит лето. Пацан так никуда и не поступает: проваливает экзамены. Причём не по украинскому языку. Хотя Паша всё равно переживает, думает, что его вина тут тоже есть, волнуется, не будет ли у него теперь проблем с папой.

Но Пашу никто не трогает, пацана он больше не видит и быстро о нём забывает. А вот довелось вспомнить. Как же так, думает Паша, разглядывая тёмную толпу перед собой. Как же так случилось? Как я не заметил, что мои ученики теперь воюют против меня? Как я это упустил? Хотя, пробует он себя успокоить, почему против меня? Не против меня. При чём тут я? Да ладно тебе, не против тебя, не соглашается он сам с собой, понятно же, что именно против тебя, конкретно — против тебя. Против всего, что с тобой связано. А что со мной связано, не понимает сам себя Паша. Да всё, отвечает он себе, и твой предмет, и твоя школа, и флаг, что над ней висит. Они же за это воюют. Точнее, против этого. Почему он меня не сдал, думает Паша. Почему отпустил? Мог же сдать. Было за что, честно говоря. И что бы тогда стало с малым?

И тут Паше опять становится страшно. Очень страшно. И очень холодно.

Так покойников несут на кладбище: идут неторопливо по улице, никуда не спеша, несут гроб, проходят последние хаты, выходят за околицу, будто выносят что-то ненужное — подальше от чужих глаз, подальше от дома. Так же и сейчас: толпа растягивается вдоль улицы, словно пожарный шланг, тянется сквозь дождь в предместье, в сторону от центра. Первые уже теряются за дождевой завесой, последние ещё толкутся тут, около магазинов, спорят, переубеждают друг друга.

Перед этим обе толпы сошлись, стали расспрашивать, кто откуда, кто куда. Сразу объявились наиболее осведомлённые, которые говорили, что посёлок обязательно будут отбивать, что на станцию всю ночь прибывали эшелоны с техникой, откуда-то из Харькова, и сегодня всё это двинется сюда, чтобы отбить посёлок. На вопрос, зачем его отбивать, звучали исчерпывающие ответы, что, во-первых, здесь шахты и уголь, во-вторых, отсюда прямая дорога в город, в-третьих, тут их никто не ждёт: те, что зашли вчера, все в городе, на посёлке их нет вовсе, заходи, забирай, водружай на сельский совет государственный флаг. Мужчины значительно молчали, если говорили, то давая женщинам себя перебивать, затем так же бесцеремонно перебивали женщин и растолковывали, что никто, ясное дело, сюда не ткнётся, станцию ещё вчера разбомбили, вместе с техникой, но здесь оставаться всё равно нельзя: город будут отбивать, эти, новые, которые зашли, отступать будут наверняка через посёлок, через пару дней тут камня на камне не останется. Женщины на это возражали, кричали, ссылались на родственников, с которыми разговаривали дословно вчера, а те в свою очередь общались с кем нужно и сказали, что никто отступать не будет, что новая власть надолго, поэтому бежать нужно в любом случае. Но мужчины на это презрительно хмыкали, мол, ну-ну, надолго, а как же, договорятся, сторгуются, эти оставят город, те вернутся, а нам действительно лучше куда-нибудь отсюда свалить. О том, что нужно валить, говорят все: кто-то убеждённо и резко, кто-то тихо и растерянно. Оставаться никто не хочет. Паша пытается понять, куда они все собираются валить, как станут выбираться отсюда, как и куда пойдут, призывает к порядку, просит слова. Но его уже никто не слушает, на него уже никто не обращает внимания. Разве что оглядываются с недоверием, когда он подходит, начинают говорить тише, чтобы он не услышал, отворачиваются от него, скрывают что-то важное. Наконец малой не выдерживает: