Сергей Жадан - Интернат

— Склады горят, — говорит малой.

— Какие склады? — не понимает Паша.

— Железнодорожные, — объясняет малой. — Вон там, видишь?

Он показывает куда-то в дождь. Паша приглядывается: за кукурузой и дождём можно разглядеть серый дым, — тяжело оседающий, осаживаемый дождём, он не может подняться вверх.

— Представляешь, сколько там всего сгорит? — с каким-то воодушевлением говорит малой.

— Представляю, — говорит на это Паша. — Давай отдохнём. Ты голодный?

— Нет, — отвечает малой. — После этих кишок и есть не хочется.

— Нина ваша, — говорит Паша, помолчав, — такая резкая.

— Нормальная, — не соглашается малой.

— Что она всех поучает? Как в школе.

— Так она и есть в школе, — напоминает малой. — Какой ей ещё быть? Она так всегда говорит. Её за это и не любят. За то, что учит всех, — уточняет.

— Ну меня учить не нужно, — обиженно говорит Паша. — Без неё разберусь.

— И сильно ты разобрался? — спрашивает малой.

Паша молчит. Вспоминает Нину, злиться на себя: почему не ответил ей, почему промолчал?

— Ей, похоже, никого не жалко.

— А кого должно быть жалко? — интересуется малой. — Физрука? Или тебя?

— Ну я тут ни при чём. — Паша старается говорить проще. — Просто нельзя всех винить. Все разные.

— Да? — недоверчиво говорит на это малой. — А мне кажется, вы все одинаковые. — Знаешь, как у нас флаг срывали?

— Ну? — не понимает его Паша.

— Короче, они хотели сорвать, а Нина не давала. А все стояли и смотрели.

— И шо? — опять не понимает Паша.

— Ну, короче, тех, кто срывал, было всего двое. И одна Нина. А все остальные просто стояли и смотрели. И ничего не делали. Человек сто — смотрели, ничего не делали. Все одинаковые. Никого не жалко.

— Ладно, — говорит на это Паша. — Давай пошли.

— Давай, — соглашается малой.

Выходят под дождь. Идут, ёжатся от холода, вязнут в мокрой земле. За фермой тянется пустырь, дальше видна лесополоса. Идут к ней. Время совсем не ощущается. Идти тяжело с самого начала и не становится ни легче, ни труднее. Механически переставляют тяжёлые от налипшей грязи ноги, зябко прячут руки в карманы, малой делает это по очереди: пока одну руку отогревает, другая — с битой — успевает промёрзнуть. Добредают до лесополосы. Паша продирается сквозь колючие ветки, малой тащится следом. Выходят на открытое пространство. Прямо перед ними обрывается глубокая котловина, овраг, забитый туманом, как подушка перьями. Такое впечатление, будто весь туман стянут вниз, будто он стёк туда, спрятался на какое-то время.

— Обойдём? — спрашивает Паша.

— Не выйдет, — отвечает малой. — Крюк в пару километров делать.

Стоят и недоверчиво смотрят вниз. Овраг широкий. Дна не видно. Только белая жуть заливает край, подступает под ноги. Шагнёшь туда — выйдешь по ту сторону жизни. Но обходить тоже не хочется.

— Давай? — Паша делает несколько шагов вперёд.

Малой держит его за руку, идёт за ним след в след. Грунт обрывается, Паша скользит вниз, хватается свободной рукой за острые стебли тёрна и шиповника, ранит руку, проступает кровь, но вытирать её нет времени: нужно крепко держаться, чтоб не съехать прямо в ад. Паша злится, но молчит, не хочет, чтоб малой пугался. Тянет его за собой, чувствует тепло его руки. Разглядеть малого уже почти невозможно, хотя вот он, тут — слышно его дыхание, слышно шуршание земли под его кроссовками, но самого его не видно. Осторожно, осторожно, только и повторяет Паша, смотри под ноги. А что смотреть, если ничего не видно? Хватаются руками друг за друга, за мокрую траву, за колючий тёрн, сдирают кожу, проваливаются по колена в прошлогодний, декабрьский снег. Здесь, внизу, холоднее, снег лежит, не тает. Паша прикладывает к его поверхности разодранную ладонь с мёртвыми пальцами, остужает кровь, стекающую по запястью. Малой падает в снег, лицом вверх, бросив рюкзак рядом с собой. Лежит, отдышивается. Паша набирает в ладонь колючего снега, начинает глотать.

— Вкусно? — спрашивает малой.

— Холодно, — отвечает Паша.

— Смотри не простудись, — говорит малой. Говорит чуть ли не впервые без раздражения, даже с какой-то заботой в голосе. Хотя, может, Паше показалось.

Выбираться наверх ещё труднее. Но карабкаются, лезут. Паша впереди. Повесил на грудь рюкзак малого, его самого тащит за руку. Малой старается, не отстаёт. Хотя видно, что устал. Главное — не видно, сколько ещё впереди. Лезешь и лезешь, цепляешься за тугую траву, за корни вишен. И когда уже не остаётся ни сил, ни уверенности в том, что движешься в правильном направлении, когда малой внизу виснет тяжёлым тёплым балластом, когда раненая ладонь начинает неметь и её уже не чувствуешь, — Паша вдруг хватается за вишнёвую ветвь и понимает, что это всё, край, другой край пропасти, противоположный берег реки мёртвых. Подтягивает малого, подсаживает его наверх, вылезает сам. Сидят в траве, тяжело дышат, долго не разговаривают.