Сергей Жадан - Интернат

— Рассказывал, — растерянно подтверждает Паша.

Физрук недовольно хмыкает, но молчит.

— Не хмыкайте, — Нина продолжает говорить спокойно и невыразительно, будто сознаётся в смертных грехах и уже наперёд знает, что её ждёт. — От голода, конечно, никто не умер, как видите, но и ничего хорошего про своё, как вы говорите, детство, вспомнить не могу. Знаете, Валерий Петрович, как меня называли в школе? Вам, как физруку, будет интересно. Спортсменкой.

— Почему? — удивляется Паша.

— Потому что я всегда в кроссовках ходила. Летом и зимой. Кто-то из соседей отдал. Папы у меня не было, чем занималась мама — рассказывать не буду. Но то, чем она занималась, денег ей не приносило. И у неё, к слову, папы тоже не было. И она тоже всё своё детство проходила в чужой одежде. И тоже ничего хорошего об этом своём детстве не вспоминала. И про страну вашу тоже. И не боялись вы не потому, что страна у вас была такая чудесная, а потому что вас всегда кто-нибудь прикрывал: если не родители, то райком комсомола. А вот меня никто не прикрывал. И их, — показывает она рукой за спину, на крашеные синие стены, — тоже никто не прикроет. Кроме нас с вами. Но это совсем не значит, что они должны бояться. Они не должны бояться. Иначе грош цена всему нашему опыту и всем нашим взрослым знаниям. Грош цена.

Нина замолкает. И Паша с физруком тоже растерянно молчат, нечего им ответить, не готовы они. Только сухо постреливают дрова в буржуйке, и снова такими отчётливыми становятся взрывы в туманном месиве.

— И ещё, — добавляет Нина. — Вот вы, Валерий Петрович, говорите, что не имеете ко всему этому отношения. Вы когда в последний раз на выборы ходили?

— Я, Нина, туда не хожу, — с вызовом отвечает на это физрук.

— А как звать нашего депутата — не знаете?

— Понятия не имею.

— И на чьей стороне он сейчас воюет — даже не догадываетесь?

— Нет, — Валера говорит искренне. Паше всё это ещё продолжает нравиться.

— Тогда какие у вас основания кого-то в чём-то обвинять? — спрашивает Нина. — Какое у вас вообще право высказывать кому-то претензии? Вы знаете, что в головах у родителей ваших учеников? Вы знаете, где сегодня их родители? Чем они занимаются? Кого из них успели закопать за последний год? Или для вас главное — чтоб они нормативы сдавали?

— При чём тут нормативы? — с некоторой растерянностью говорит Валера.

— При том, — не объясняет Нина. — Вот вы привыкли вспоминать, как вам было хорошо и спокойно, как вы не боялись. Чего же вы теперь все боитесь?

— Я не боюсь.

— Боитесь. Бомбардировок, может, и не боитесь, а вот назвать вещи своими именами — боитесь. И им, — показывает Нина за спину, — боитесь рассказать правду. Это же не так просто, как вспоминать про счастливое детство.

— Валерий Петрович говорит про другое, — пробует вступиться Паша, но Нина тихо, однако твёрдо его перебивает:

— Про это, — перебивает она, — именно про это: про страх и безответственность. Вот вы, Пал Иваныч, со своими детьми про войну говорите?

— Я — словесник, — отвечает на это Паша.

— А вы понимаете, что у половины из них родители воюют? Догадываетесь хотя бы?

— Ну… — неуверенно говорит Паша.

— А догадываетесь, что часть из них воюет против вас? Против нас, — поправляется она.

— Против меня никто не воюет, — возражает Паша сухо, поскольку разговор нравится ему всё меньше. — Я ни за кого.

— Ну а когда стреляют по вашему племяннику — вы тоже ни за кого? Когда прилетают снаряды в интернат, где он живёт? Это против кого воюют? Против меня?

— Я не знаю, кто стреляет.

— Правда? — спокойно удивляется Нина. — А я знаю. Хотите, вам расскажу? Знаете, куда выходит наш спортзал? Вот Валерий Петрович знает, он физрук.

— Не знаю, — так же сухо отвечает физрук.

— А я знаю, — говорит Нина. — Спортзал выходит на юг. И снаряд прилетел с юга. А что у нас на юге? Валерий Петрович, что у нас на юге?

— Откуда я знаю? — раздражённо говорит физрук.

— Да знаете, всё вы знаете. Граница у нас на юге. Государственная граница. Бывшая государственная граница, — поправляет себя Нина. — И стреляли именно оттуда. И что тут непонятного? Что тут такого сложного, чтоб этого не знать? И если вы сами себе не хотите в этом признаться, то кто вам виноват?

— С другой стороны тоже стреляют, — огрызается Валера.

— Стреляют, — соглашается Нина. — Только ведь вы об этом тоже не говорите. Будто вас это не касается. Хотя давно следовало определиться, с какой вы стороны. Привыкли всю жизнь прятаться. Привыкли, что вы ни при чём, что за вас всегда кто-то всё решит, что кто-то всё порешает. А вот не решит, не порешает. Не в этот раз. Потому что вы тоже всё видели и всё знали. Но молчали и не говорили. Судить вас за это, конечно, не будут, но и на благодарную память потомков можете не рассчитывать. Короче, — говорит Нина и решительно поднимается, — не тешьте себя иллюзиями, отвечать будут все. И хуже всего будет тем, кто отвечать не привык. Я готовлю обед, Валерий Петрович, можете мне помочь. Да, Пал Иваныч, — поворачивается она к Паше, — вы тоже можете остаться на обед. Хотя Саша вас ждёт, так что можете идти. Только возьмите что-нибудь на дорогу.