Сергей Жадан - Интернат

— Стоять, — говорит приземистый. — Стоять. Ты кто такой?

— Учитель, — говорит Паша.

— Да какой учитель! — кричит сбоку какая-то другая женщина. Тоже золотозубая, между прочим. — Он снял!

— Тихо, — говорит на это приземистый, тяжело поднимая руку. — Разберёмся. Документы, — поворачивается он к Паше.

Паша думает: нужно спросить, кто это, ни в коем случае нельзя давать ему в руки свой паспорт. И тут же лезет за паспортом. Приземистый понимает это по-своему и перехватывает Пашину руку. Выкручивает её, будто мокрое бельё, разворачивая Пашу к стене. А бабы горланят уже все вместе:

— Он! — кричат. — Точно, он! Тёрся тут, толкался! Он!

— Тихо, — обрывает их приземистый и, обращаясь к молодому, командует: — Карманы проверь.

— Кто вы такие? — наконец выдавливает из себя Паша, крутя головой.

— Рот закрой, — советует ему молодой и начинает обшаривать карманы.

Достаёт жвачки, достаёт салфетки, потом монеты, потом канцелярские скрепки. Потом всё это вываливается у него из рук и рассыпается по липкому полу Потом он лезет в карманы джинсов, достаёт кошелёк, демонстративно, чтобы никто его не заподозрил, раскрывает, роется там с нескрываемым интересом, достаёт старые квитанции, достаёт карточку из супермаркета, извещение с почты. Пересчитывает купюры, на мгновение задерживается, давай-давай, кивает ему приземистый, и молодой решительно запихивает кошелёк назад, в Пашин карман, а сам обхлопывает Пашу по бокам своими костлявыми, как у смерти, ладонями, затем лезет в рюкзак. Копается там, как у себя дома, вытаскивает бутерброды, бутылку с водой, старый обшарпанный детектив. А Паша стоит и смотрит вниз, в угол, где женщина прижимает к себе девочку, и женщина смотрит на Пашу так, словно никогда, ни одной минуты своей несчастной жизни не сомневалась, что это именно он, именно Паша, именно этот бородатый задрот в очках снял с неё золото. И тут Пашу резко поворачивают лицом к народу.

— Хули ты тут без документов шаришься? — спрашивает молодой не столько Пашу, сколько всю эту золотозубую бабскую публику. — А?! — говорит театрально, с нажимом.

— Я с документом, — обиженно отвечает Паша и чувствует, что вот-вот заплачет, и все увидят, и станут смеяться, что вот этот — большой, здоровый, с бородой — стоит и плачет.

Но плакать ему не дают. Приземистый поворачивается вместе с Пашей, толкает его вперёд, и они мясницким ножом проскальзывают сквозь липкий маргарин толпы.

— Спокойно, — кричит приземистый куда-то вверх, будто к птицам обращается. — Разберёмся.

Птицы не отвечают.

Изнутри гнездо дежурного по вокзалу напоминает камеру смертника: так же тесно, так же непроветрено. Жалюзи опущены, что там в зале — не поймёшь. Экран компа на столе перемотан скотчем, скотчем же к стеклу прилеплен календарик за прошлый год. Стаканчик с монетами и канцелярскими кнопками, калькулятор, несколько профсоюзных газет: на таком рабочем месте тяжело любить клиента. Ага, ещё портативный телевизор — красный, с запылённым, будто пеплом присыпанном, экраном, похож на миниатюрную газовую камеру. Пашу заводят, ставят к стене. Приземистый закрывает дверь на ключ, ключ прячет в карман. Хорошо, что не проглотил, думает Паша, глядя на всё это. Хочет сесть на офисный стул, но молодой его опережает — прыгает на стул и сразу включает телевизор. Ничего особенного там не показывают, но всё же появляются какие-то тени, идут сквозь дым, истекают кровью, сыплют на камеру проклятьями. Приземистый тоже садится, прямо на стол, жопой на калькулятор. Скидывает бушлат с бобром на руки молодому, тот так и сидит — с бушлатом на вытянутых руках, словно хлеб-соль держит. Приземистый скрещивает руки на груди, время от времени решительно почёсывает челюсть — разбирается. Под бушлатом у него тёмно-зелёного цвета пиджачок, в тон с сапогами. Паша лезет наконец во внутренний карман, достаёт паспорт, молча протягивает приземистому. Тот, так же молча, листает Пашину синюю затасканную книжечку, останавливается на фото (Паша быстро снимает очки, подслеповато направляя взгляд в никуда), находит прописку.

— Со станции? — спрашивает спокойно.

— Ну, — подтверждает Паша.

— Учитель?

— Учитель.

— Почему сразу не сказал?

Паше опять хочется расплакаться. Но плакать нельзя, и он начинает оправдываться, мол, не успел, не разобрался. Не повторил, не услышали, не так поняли. Говорит-гово- рит, а сам думает: с кем же я говорю? Кто они? Что они делают в кабине дежурного по вокзалу? Спросить бы их, думает Паша, спросить бы… Пока собирается спросить, кто-то стучит в окно. Молодой флюгером поворачивается на своём стуле, открывает узкую амбразуру, перегибается, слушает, слушает, долго, бесконечно долго выслушивает чьи-то бесконечно длинные плачи и упрёки, а потом начинает отвечать. Голос у него глухой, его и в комнате-то слышно через слово, а что уже слышат те, жаждущие, по ту сторону окошечка — можно только догадываться. И говорит он решительно, как будто долго сдерживался, не имея аудитории, а здесь вдруг такая возможность: говори всё, что хочешь. Не, говорит он, не будет. И завтра не будет, добавляет. И послезавтра тоже, не успокаивается. И туда тоже не будет, и оттуда не будет, ничего не будет, рисует он довольно печальную картину. Нету, говорит. И его тоже нету. И их нет. Никого, никого нет! — не оставляет он никакой надежды. Но пассажиры по ту сторону окошка не отступают, не сдаются, пытаются выпытать у него хоть что-то. Но и молодой тоже не собирается так просто выдавать все железнодорожные секреты. Куда, спрашивает он удивлённо, а хуй его знает, даёт исчерпывающий ответ, закрывает амбразуру и поворачивается к Паше и приземистому В окошко несмело стучат. Молодой, не оборачиваясь, бьёт кулаком по стеклу. С той стороны зависает тишина.