Сергей Жадан - Интернат

— Чем это его так? — спрашивает Паша.

— Да какая разница чем? — отвечает игуана. — Это ещё что. Там два трупа было, я целую неделю ездил, хоть бы кто прибрал.

— А сам чего не прибрал? — вдруг поворачивается к нему Паша.

— Да на хуя они мне! — резко отвечает ему игуана, и его кепка остро и угрожающе целится прямо в Пашу.

Паша не знает, что ответить. Отворачивается от окна. Игуана смотрит на дорогу, тоже ничего не говорит.

— Страшно, — говорит игуана неожиданно. — Страшно брать в руки мёртвое. Ясно тебе?

Паша молча кивает, незаметно потирая руки, будто они замёрзли. Едут дальше. А дальше ограда заканчивается, уткнувшись в трассу, которая тянется к городу. За трассой стоят двухэтажные дома, тут в основном и живут рабочие с ремонтного. Паша боязливо оглядывает окна: половина из них выбиты, половина затянуты плёнкой или забиты фанерой. Все тёмные, людей нет. Паша думает, что в последний раз живых людей они видели возле мотеля, но те люди были такие злые, словно и не люди. Ещё была Анна, но её он даже не видел. Интересно, какая она, думает Паша, узнаю её, когда увижу? Ещё был Еанс, Паша вспоминает Еанса, его тяжёлый взгляд, ленивое движение плечами — и вздрагивает, оглядывается вокруг. Игуана выезжает к трассе и притормаживает. Опускает стекло, высовывает наружу свою кожаную голову, напряжённо слушает. Со стороны кажется, будто принюхивается к воздуху. А воздух пахнет горелым и мёртвым, много не нанюхаешь, так что игуана втягивает голову назад, прячется в нору, быстро и нервно поднимая стекло.

— Вроде никого, — говорит Паше одними губами. — Попробуем?

— Давай, — отвечает ему Паша. Тоже одними губами.

Осторожно выползают наверх. Ограда остаётся сзади, вместо неё слева открывается панорама с широкой трассой и низкими небесами. Неба так много, что видишь только его, но вот глаза привыкают к такому количеству воздуха, и они замечают пассажирский автобус бело-серого цвета с высаженными окнами, а вокруг автобуса — целая толпа военных. Кто такие — неизвестно: никаких флагов, шевроны из машины не разглядеть, да и не разбирается Паша в шевронах. Тёмные, настороженные, стоят, держа в руках оружие, и смотрят прямо на них. Прямо на их опель. Смотрят внимательно и удивлённо, мол, кто это и откуда? Игуана аж пригибается за рулём и невольно притормаживает, хотя больше всего ему сейчас хочется включить заднюю и скатиться назад, за ограду, но Паша понимает, что назад ни в коем случае нельзя: только не назад, только не назад. Давай, шипит он игуане, жми, давай. И игуана послушно жмёт, правда, не очень уверенно, поворачивает и медленно-медленно едет вперёд. Так дети ночью идут в туалет: осторожно, медленно, на ощупь, боясь наткнуться на открытую дверь. И оба они — и Паша, и игуана — смотрят испуганно в зеркало и видят, как от группы отделяется один боец и направляет свой Калашников в сторону их так медленно удаляющегося опеля, и ещё видят, как кто-то из приятелей бойца трогает его за руку, мол, брось, не нужно, но тот движением плеча сбрасывает руку и снова поднимает Калашников. И Паша ещё думает: может, стоит выйти, поговорить, объяснить, показать паспорт? Только вот кто это? Кто это такие? Как с ними разговаривать, что объяснять? Тут уж хочешь не хочешь — прятаться некуда. Игуану словно парализовало, Паша втягивает голову в плечи, домой нужно было ехать, говорит сам себе, говорит, не отрывая глаз от бойца, что смотрит им вслед с осуждением и азартом. Но за спинами бойцов, где-то там, за холмом, вдруг разламывается тишина, гремит взрыв, бойцы сыплются на землю, как спелые яблоки в мокрую траву, и тот, что целился в них, тоже припадает к асфальту и кидается на обочину, и это последнее, что Паша успевает разглядеть, потому что игуана вдавливает педаль газа в днище своего опеля — и они летят вниз, по пустой трассе, под мокрыми небесами, в которых после полудня прорываются солнечные затоны и слепят глаза, и вода вокруг вспыхивает тысячью отблесков, как в марте, хотя после этого небо закрывается, словно двери лифта, и снова становится сыро и серебристо.

Внизу, на кольце, игуана нарушает правила, выскакивает на встречку, минует баррикаду, сложенную из деревянных поддонов, и мчит дальше по пустому проспекту Мчит и выскакивает на привокзальную — тоже пустую, будто все, кому нужно, давно уехали. Притормаживает, всё, кричит Паше, выскакивай, и Паша выскакивает, успевая-таки в прыжке ещё и рассчитаться и даже удивиться по поводу цены, всегда соглашался, платил, сколько говорили, а тут что-то его зацепило: вместе же боялись, вместе нервничали, что же теперь с меня драть, негодует Паша, но платит, сука, платит, сколько сказали.