Сергей Жадан - Интернат

Кто-то жмётся к его плечу, лезет под локоть. Баба, догадывается Паша, баба с золотом под языком. Сидит, боится пошевелиться, пусть прижимается, думает, пусть греется. Когда я в последний раз вот так лежал с женщиной? — пробует вспомнить. Потом бросает. В другой раз вспомню, думает, в другой раз. Хорошо, думает дальше, тепло, безопасно и пахнет женщиной. Правда, пахнет она, эта женщина, странно: будто кто-то долго ходил в шубе под дождём, а потом залез к тебе под одеяло. И пахнет теперь псиной — чем-то живым, но уличным, приблудным. Паша скашивает глаза: так и есть — пёс. Как он только сюда прибился: мокрый, серый, с тёмными перепуганными глазами. Паша хочет его от себя отодвинуть, дотрагивается рукой до собачьего хребта, чувствует, как пёс обречённо вздрагивает. Давай, давай, говорит Паша, иди отсюда. Но пёс упирается и не уходит, поворачивает к нему морду, заглядывает Паше в лицо, давая понять, что идти ему отсюда некуда. Собственно, как и самому Паше. Неправильно всё это, думает Паша, пёс должен бы защищать, огрызаться, а тут наоборот: лежит, засунул голову мне под локоть, словно не хочет никого видеть.

Да и другие тут — отводят глаза, заворачиваются в одеяла, зарываются в собственную одежду, как рыбы, что прячутся в ил. Вдалеке, в другом углу, на стуле сидит дедок. Зелёное женское пальто, размокшая ушанка. Стул принёс, по-видимому, из дома. Держит на руках какие-то перемотанные подушки. Каждый, убегая, что-то с собой тащил, он вот, похоже, решил, что без подушек отправляться куда-то не имеет никакого смысла. Паша оглядывается по сторонам, рассматривает публику. Кто-то спит на одеяле, прямо на полу, кто- то обкладывается сумками, чтоб ни одну не утащили, кто-то прикатил тележку. Но в основном вещей на руках немного. Понятно: спешили, хватали, что попадётся под руку. Прежде всего, документы и ценности. А теперь сидят и недоверчиво смотрят вокруг: с золотыми серёжками в кармане не очень-то хочется знакомиться с неизвестными возле камер хранения. Паша ловит эти взгляды — взгляды людей, у которых есть что отобрать, было бы желание, и которые поэтому уязвимы и беззащитны. Дома ты попробуй найди все эти браслеты и купюры. А здесь всё при них: хорошенько поройся в карманах или за пазухой — всё найдёшь, всё отберёшь. Они это сами понимают, потому и смотрят вокруг затравленно, скользят взглядом по чужим телам, а когда останавливаются на тебе, в глазах сразу появляется страх и враждебность. Пёс это тоже чувствует — никому он тут не нужен, никто его тут не удерживает, и рассчитывать здесь он может не столько на чьё-то великодушие, сколько на слабость. Наверное, поэтому и выбрал безошибочно Пашу.

На этот раз бьёт прямо над головой. Аж свет гаснет. В темноте женщины снова начинают выть. Пёс ещё глубже зарывается Паше под локоть. Паша тоже хотел бы спрятаться под чей-нибудь локоть, вот только нет такого локтя на этом вокзале. Через какое-то время свет появляется — лампы пульсируют, слабо освещая коридор. Женщины сразу успокаиваются: кто-то достаёт еду, кто-то копается в сумках, кто-то проверяет карманы. Паша не выдерживает, встаёт и направляется к выходу. Пёс, ясное дело, идёт за ним. Проходят по тёмному залу ожидания, смотрят в окна. Дым за высотками осел под дождём. На улице тихо, бить, похоже, прекратили. Дышать в зале стало ещё тяжелее. За окнами разливается тёмное серебро январского неба. Паша проталкивается к окну. Женщины недовольно следят за каждым его движением. Паша чувствует себя вором, вернувшимся на место преступления. Что я здесь стою? — думает он. — Чего жду? Сейчас прилетит что-нибудь, привалит плитой, никто не откопает. Когда там Алёша должен нас повести? Паша достаёт мобильник, смотрит, который час. Ещё полчаса времени. Куда он нас поведёт? Что за идея — переться по шпалам через промзону вместе с кучей баб? Далеко мы так дойдём? Давай, вали отсюда, говорит Паша сам себе и решительно идёт к двери. Перед дверью замирает. Чувствует, как по телу, от лёгких, прокатывается слабость и нерешительность. Но глубоко вдыхает, толкает дверь и выходит на улицу. Дверь за ним моментально закрывается. Но пёс тоже успевает выскользнуть.

И вот Паша стоит на пороге и снова чувствует над собой голубиное дыхание, рассматривает небо, в котором время от времени проплывают нитки дыма. Перебегу проспект, решает, сверну во дворы. Выйду к высоткам. Там, похоже, уже отстрелялись. Если остановят, скажу: домой иду. Проверяет карманы — паспорт, ключи, кошелёк, мобильник. Можно идти. Но он не идёт. Стоит и не понимает, что не так. Слишком тихо. Совсем тихо. Непривычно тихо. За последние месяцы он просто привык уже, что воздух постоянно вздрагивает. Ещё час назад трясло. Ещё полчаса назад отключилось электричество. А теперь вот тихо. И пусто. И дым течёт по небу тоже тихо и печально. И вот в этой тишине Паша вдруг начинает различать рокот. Что- то движется со стороны проспекта, движется сюда. И хотя ничего не видно, рокот становится всё отчётливее и всё более угрожающим. И хорошо было бы спрятаться куда-то от этого рокота, забиться кому-нибудь под локоть, пересидеть в углу, закрыв глаза от страха. Пашу охватывает паника. Что делать, думает, куда бежать? Еолуби над головой тоже начинают нервно шелестеть крыльями. И женщины за спиной прилипли к окнам, выглядывают оттуда, не понимая, что происходит: что это за рокот, откуда он? Паша окаменело стоит на пустых раскисших ступеньках и ощущает на себе все эти взгляды: и напряжённые взгляды женщин, и недоверчивые птичьи, и ещё чей-то взгляд — чего-то неведомого, что разглядывает его из ниоткуда. И когда ожидания становится слишком много, так много, что от него начинает болеть сердце, из-за угла на привокзальную вываливается танк — грязный, зелёный, с привязанными сзади бревнами, с тремя пассажирами наверху. Танк резко разворачивается и мчит в сторону вокзала. Подкатывает прямо к ступеням с колоннами, грозно выпускает дымы, замирает. Шестьдесят четвёртый, машинально угадывает Паша. Башня медленно-медленно поворачивается, наводя пушку прямо на Пашу. Сейчас выстрелит, думает Паша и даже сглотнуть боится, сейчас влепит прямо по мне. Чувствует, как пропитывается холодным потом его футболка, чувствует, что не ощущает собственных ног, чувствует, что вообще ничего не чувствует. Смотрит на пушку как завороженный. И эти трое, сидящие наверху, смотрят на Пашу с неподдельным интересом, мол, что за очкарик, откуда он тут? О чём- то весело перекрикиваются. Паше не слышно, о чём, понятно, что говорят про него, и понятно, что ничего хорошего не говорят. Грязная форма, перепачканные дымом лица, тяжёлая накипь земли на обуви. И флаг на башне тёмный и выпачканный, как бинт, который долго прикладывали к открытой ране. Паша пытается понять, что это за цвета на флаге, но их даже не различишь. Ясно одно, флаг не такой, как над его школой. Главное — не двигайся, предупреждает Паша сам себя, стой, где стоишь.