Виктор Бычков - Вишенки

Сам председатель Кондрат-примак обходил дома хозяев, уговаривал, грозился, но так и не дождался ни одного пуда зерна. Напрасно сидел у открытых дверей бывшего панского амбара его помощник Никита Семенихин: не скрипели полозьями гружённые зерном сани крестьян.

Отправили гонца в район с докладной запиской, где всё обсказали как есть. А сейчас своими силами чинили сусеки, латали крышу на амбаре, проверяли и готовили инвентарь к посевной.

Ефим, Данила и дед Прокоп тоже не сидели без дела. По настоянию старика часть зерна расфасовали по мешкам, спустили в подпол к Кольцовым, хорошенько присыпав, замаскировав картошкой. У деда Прокопа в стайке под козой выкопали ямку, сложили в кулях пудов пять ржи да столько же пшеницы. Семенной овёс заложили туда же. Фуражный овёс решили сразу не прятать. Пускай будет на виду. Да за него как-то и не особо властя распинались. Даст Бог, останется. То же и с картошкой. Не прятали, надеялись, что уж с ней-то обойдётся.

– Сгнить не должно до посевной, – заверял мужиков дед. – За три-четыре недели ничего с зерном не станется, зато хоть что-то, да посеем, кинем в земельку.

Ефим не стал рыть ямы, а спрятал в стоге соломы четыре мешка пшеницы, а в сенном стожке – три куля ржи да два овса.

Муторно было на душе в тот день, когда стало известно, что Макар Егорович передал всё новой власти. Сам приехал, рассказал что и как, посидели у Гриней, рассудили, пришли к единому мнению, что кнутом лом не перешибить, всякая власть от Бога, смирились. Хотели, было, посочувствовать, пожалеть Щербича. Так куда там! Даже забранился, почти обиделся на парней.

– Это к чему мне ваши сопли? Всё это я сделал осознанно, по своей воле, и в жалости не нуждаюсь. Хотите остаться в моей памяти порядочными людьми, верными товарищами, тогда лучше промолчите. Мне ваша жалость ни к чему. Вы думаете, что я с рождения такими капиталами ворочал? Ошибаетесь. Жили мои родители без них, и я проживу.

– А что сам-то делать собираешься, Макар Егорович? – участливо спросил Ефим.

– Внуков нянчить буду, – вроде как легко, со смешком ответил Щербич.

Но и тон, каким было сказано, и выражение лица говорили об обратном: страдает человек, ещё как страдает, но вида старается не казать. Гордый!

– А если серьёзно, то буду работать. Земля у дома осталась моей, буду картошку сажать, грядки делать. Благо, и женские руки появились в доме. Запасов-то никаких, а есть-пить надо. Да и скажу по секрету: тешу мыслью, что новая власть востребует мой опыт, мои знания. Не может быть, чтобы коммунистам были не нужны опытные хозяйственники.

Вроде на работе к Ефиму никто не пристаёт, работает так, как и работал. Правда, приходили с волостного Совета, переписали остатки сырья, готовую продукцию, дали расписаться в акте Ефиму, что отвечает он головой за всё, что есть на винокурне. Значит, всё ж таки прислушались к мнению Макара Егоровича, оставили Гриня.

То же и с Кольцовым. Вызывал к себе Николай Иванович Сидоркин, по-хорошему и долго беседовали, и слава Богу. Данила теперь каждый день бежит в сады к молодым саженцам, снимает лён, еловый лапник, что укутывали деревца на зиму, освобождает от лежалого снега корневища, замазывает варом погрызенные зайцами стволы.

Работы хватает, вот бы ещё и дома в Вишенках никто бы не мешал, так и жить можно было бы и при новой власти.

– Сожмите зубы, парни, – говорил в тот раз Макар Егорович за столом у Ефима, – и терпите. Даст Бог, уладится всё, встанет в свою колею, и будет опять жизнь идти как надо. Может быть, такой, как была раньше при царе, и не станет, но жить можно будет, да и нужно жить, какая бы она ни была.

По-прежнему ни Данила, ни Ефим старались лишний раз не мозолить глаза на разных сходах-собраниях, тянули своё хозяйство, ни на кого не надеясь. Марфа уже ходила вторым ребёнком, Глаша после того случая притихла, ушла в себя. Только оживала, когда дед Прокоп собирался на очередное собрание и ей надо было удержать старика дома или хотя бы не дать тому сказать очередную глупость.

С месяц Глафира не подпускала к себе с разговорами кого бы ни было. Отмалчивалась, уходила в другую комнату и замирала там. Теперь все боялись, чтобы девка не тронулась умом.

– Ты это, Фимка, особо-то Глашку не ругай, – наставлял Ефима дед Прокоп. – Лаской, лаской возьми её. Больно ласку бабы любят.

– Что ж ты, дедунь, так плохо обо мне думаешь? Неужто я враг жене своей?

– Кто его знает. Но больно жаль мне её, горемычную.

Каждый день да через день баба Юзефа просила, чтобы Глафира проведала её, и всё говорила и говорила с ней, по-матерински стараясь рассудить, успокоить. После таких встреч вроде как стала оттаивать, появился блеск в глазах, нет-нет да мелькнёт улыбка на её красивом бледном лице. Но лучше стало, почти полностью пришла в себя Глаша после того, как к знахарке в Заозёрье сходила Марфа.