Виктор Бычков - Вишенки

Щербич с благодарностью глянул на невестку, потом перевёл взгляд на отца Василия.

– Ну, святой отец, вздрогнули, чтоб чертям тошно стало!

– Изгоним диавола, сын мой! Это мы с удовольствием, это мы можем.

Пить начали молча, без тостов, не чокаясь.

Хлеб изымать стали в конце марта. Вначале Кондрат-примак и Никита Семенихин провели целую череду собраний. Как начали сзывать народ с Сырной седмицы, так, почитай, и до Лазаревой субботы убеждали селян добровольно сдать излишки зерна.

– А ты его туда ссыпал, зерно моё? – гневно спрашивал Никита Кондратов. – Что я взамен буду иметь? Сколько и кто заплатит мне за моё зерно, за мои труды?

– Ага, – кричали земляки. – Ты купи у нас хлебушко-то, так мы с радостью. А то отдать за просто так – а дулю не видал?

– Советская власть рассчитается с вами по твёрдым закупочным ценам, – с пеной у рта доказывал Кондрат-примак, тыкая в лицо очередному сомневающемуся затёртой до дыр газетой «Правда». – Вот тут всё написано, читайте!

– Твоя газета разве что на курево пойдёт, а не для расчёта, – гнул своё какой-нибудь дед Назар. – Она чья, правда-то? Твоя иль моя?

И вся деревня поднимала на смех тщетные потуги местных Советов склонить крестьян к добровольной сдаче хлеба.

И тут опять попал в историю дед Прокоп Волчков. Ещё у всех на слуху были его предостережения по поводу того, что как ни крути, а хлебушко заберут, выгребут по сусекам помимо воли хозяина. И слова его пророческие, выходит, подтверждаются.

– Прокоп Силантьич, расскажи, что дальше будет? – просили люди старика. – Тот раз правду сказал. Что сейчас будет с нами?

Дед один на собрания не ходил, обязательно кто-то сопровождал его, остерегал от лишних слов. На этот раз с ним была Глафира, сидела рядом, уцепившись ему в рукав, он то и дело порывался вскочить, что-то сказать, но вырваться из цепких рук Глаши не мог.

– Дедунь, дедунь, потом мне расскажешь, – шептала женщина на ухо старику. – Помолчи, прошу тебя! Тебе же хуже будет!

– Изыди, сатана! – вырывался дед из-под опеки.

Был польщён вниманием со стороны земляков к своей особе, это ещё больше подхлёстывало его, делало неуправляемым.

– Я, может, что-то толковое обскажу на пользу обществу, а ты слова молвить не даёшь. Вишь, ждут моего слова, не расходятся, – шипел Глаше.

И уже обращался ко всему собранию:

– Дома старуха замкнула рот: еле ходит, а слова сказать не даёт, а тут Глафира, итить её налево, за рукав дёргает.

– Говори, говори, Прокоп Силантьич, – неслось со всех сторон, и Глаша отступила, оставила старика в покое.

– Говорил вам, что отымать будут лодыри хлебушко-то наш? – и обвёл пророческим взглядом сидевших вокруг земляков, усиливая значимость слов скрюченным прокуренным пальцем. – А меня за это хотели в кутузку, вот так-то, паря. А сбылось! Моя правда была.

– Сейчас точно посадят, – дергала за рубашку Глаша. – Помолчи, хватит! Пойдём лучше домой, дедушка, – умоляла женщина. – Поговорил, и хватит.

– Нет, не хватит! Я же чую, что люди не хотят отдавать за просто так своё кровное, значит, будут забирать силью. Она же власть, итить её в колотушку!

– А кто бы ей отдал? – снова вскакивал с места Никита Кондратов.

Его поддержали рёвом недовольных голосов, среди которых голос председателя местного Совета Кондрата был еле слышен.

– Замолкни, дед! За оскорбление законной власти, знаешь, что бывает? И линию нашей большевистской партии не искажай, не перевирай!

Но старика уже понесло. Его пророческий дар искал выхода.

– Да какая ваша линия? Загогулина ваша линия! Постойте, люди добрые! Это только цветочки, а ещё и ягодки горькие пойдут, вот тогда… – дед снова поднимал к небу обкуренную заскорузлую пятерню.

– Я так мыслю, а уж вы рассудите сами, – продолжал старик. – Вместо того чтобы хлебушко растить, эта властя затеяла войну, взбаламутила народишко, натравила друг на дружку, а жрать-то надо! А сеять-пахать некому, вот и оно. Значит, будут забирать силью, без спросу. А кто ж запросто так своё отдавать будет? Значит, властя будут, как бандиты, изымать, мужик пойдёт защищать своё, кровное, и получит пулю промеж глаз от власти народной. Просто, как решето, к попу не ходи. Помяните мои слова, граждане.

Глаша возвращалась с собрания одна в тот раз. Посадили всё ж таки деда Прокопа в холодную при сельсовете. Отсидел, как миленький, ночь, потом, правда, почти неделю болел, кашлял.

– За правду страдаю, Фимушка, – жаловался старик. – Не любит властя правды что царская, что эта. Все они одним мирром мазаны.