Виктор Бычков - Вишенки

– Глаша, Глашенька, как это? Зачем, Глашенька? Что ж ты наделала, любушка моя? – муж сидел на земле, держал голову жены на руках, гладил мокрое, холодное лицо, а слёзы бежали из глаз. – Что ж ты наделала, родная моя? – шептал исступленно.

Марфа кинулась к сестре, упала, запричитала во весь голос.

– Цыть, дура! – зашумел Мишка. – Чего орёшь? Ещё не всю деревню оповестила, дурёха? Орёшь, как резаная. Жива твоя сестра, жива.

Данила молча стоял рядом с рыбаком, трясущимися руками пытался свернуть самокрутку, но махорка просыпалась, и папироса никак не получалась.

– Спасибо тебе, Михайла Иванович, спасибо! По век жизни, это… тебе… мы… вот. По гроб… Спасибо, Мишка! Если что, так мы… я…

– Чего там, – рыбак прикурил, сел на край берега.

Запыхавшись, подоспел дед Прокоп, всё так же поддерживая штаны руками. Узнав, что всё обошлось, принялся, было, рассказывать в красках как да что и начал с событий вчерашнего вечера, как Юзефа принудила обрезать маленько бороду, но его перебил Михаил.

– Вы, вот что, тихонько ведите девку домой да помалкивайте. А тебя, дед, особо касается: варежку свою закрой да лишнего по деревне не вякай. Глашке ещё жить да жить, а с такой славой сам знаешь, как это серёд деревенских. А то у тебя под старость язык, как у бабы, трепло, а не язык, растрезвонишь по округе, потом человек горя не оберётся.

– Ты… ты… – от обиды, от нахлынувшего вдруг гнева старик потерял дар речи, стал заикаться, замахал руками перед носом рыбака.

Столько бежал, с такими мыслями, чувствами самыми что ни на есть праведными, а тут… Носом да в землю! Да ещё в присутствии соседей! Нет, такое стерпеть старик не мог!

Штаны, лишённые поддержки, в тот же миг спустились к земле, обнажив тощие, кривые ноги и голый зад деда Прокопа.

– Ты… ты, рыбья твоя душа! Да я… да мы… если б ты знал, я тебе!

– ещё больше разошёлся старик, судорожно пытаясь спрятать наготу.

И Данила с Марфой, и Ефим не смогли сдержать улыбки, глядя на суетившегося, разгневанного старика. То нервное напряжение, что было в первое время, спадало, проходило, уступая место осознанию благополучного исхода дела.

– Штаны подтяни, Прокоп Силантьич, – пряча в усах улыбку, произнес Мишка. – А то своим голым задом распугаешь мне всю рыбу. Она и так замучит меня вопросами, мол, что это было на берегу, сверкало так? Не блесна ли новая? Вот и не знаю, как и что ответить. Хорошо, что крючка твоего не видно, исшоркался весь, а то бы рыбы умерли от хохота.

– И-и-и, бирюк! Разве ж можно с тобой об серьёзном говорить? – оправдывался старик, но штаны подтянул и, наконец-то, привязал их бечёвкой. – Ты же, кроме своей дохлой рыбы, ничего по жизни не видел, чума речная, так хоть погляди на людские места, не жалко.

Данила с Ефимом вели под руки Глашу, Марфа бежала впереди, поминутно оглядываясь на сестру, ещё и ещё раз убеждаясь, что та жива и здорова.

Дед Прокоп замыкал шествие, бубнил в спину.

– Ты это, Фимка, домой придёте, прутом хорошенько отходи жёнку. Если сам не сможешь, меня попроси, я уж ей! Ишь, что удумала, курва? Если у тебя нет хорошей хлудины, а тебе свой батожок дам, ладный такой батожок. На днях Юзя меня по спине им охаживала, ладный такой, надёжный для этого дела. И, главное-то, ни за что ни про что по спине! Это как понимать? Я хозяин в доме или как? Иль под кустом найден? Где это видано, чтобы жёнка мужика охаживала батогом? И, главное, молчи, слова ей поперёк не скажи. Что за моду взяли эти бабы мужиков нервировать? Крутят нашим братом, как хотят, итить их в оглоблю, и правыми себя считают? Ишь, дура Глашка, курва как есть курва! Это ж что удумала? Не я твой мужик, ты ба у меня поискала пятый угол в хате, итить твою в горшок! Ты ба по одной половице у меня, по струнке!

Потом прошёл ещё немного и вдруг сменил гнев на милость.

– Что ж ты, Глашенька, дочка? Мы ж со старухой в тебе души не чаем, как родная нам, а ты? Как теперь обсказать Юзефе, ума не приложу? У ней сердечко от таких вестей могёт не выдержать. Дочурка, может, ты сама, как оклемаешься, сходишь до ней, да всё и расскажешь? – шмыгал носом старик, тёр рукавом повлажневшие глаза. – И что ж эта за напасть на мою голову: то не уснёшь с вечера, мучаешься всю ночь, то утопленниц с раннего утра спасай. А этот бирюк? Заместо того, чтобы благодарить меня, посмешищем выставил.

Прокоп Силантьевич ещё долго бубнил недовольным тоном, поминутно подтягивая не ко времени спадающие штаны.

А день уже зародился, солнце пригревало, разгоняя туман над рекой. Слышны были хлёсткие хлопки пастушьего кнута, мычание коров. Где-то протарахтела телега, пропел запоздало петух.