Виктор Бычков - Вишенки

С Данилой встречались по вечерам, уставшими. Тот день и ночь пропадал в саду, вымерял, размечал каждую лунку, строго следил, чтобы они были правильных размеров. Учитывал, какой сорт с каким соседствует, смотрел, чтобы не напутали рабочие, не своровали саженцы, не повредили. В бочках на лошадях возили воду из Деснянки, поливали молодняк. Заготовили длинные колышки в лесу из молодой лещины, воткнули рядом с саженцами, привязали бечёвкой, чтобы не вырвало ветром, не ломало, не гнуло деревца. По ночам вскакивал, бежал в сад, стал замечать, что пропадают саженцы, вырывает с корнем кто-то из местных, тащили к себе в огороды. За всем нужен был глаз да глаз.

Макар Егорович сейчас работал не один: правой рукой у него был бывший староста деревни Вишенки Логинов Николай Павлович, как управляющий у пана Буглака.

Вроде Кондрат-примак не приставал, оставил в покое, да и сам Логинов не касался своей бывшей родины. В Вишенках и не появлялся, чтобы не провоцировать лишний раз новые власти, а может, чтобы не бередить душу, кто знает?

Поговаривали, что тут не обошлось без волостного руководства. Председатель волостного комитета партии большевиков Сидоркин Николай Иванович после визита к нему Макара Егоровича Щербича вроде вызывал к себе Кондрата-примака и его помощника Никиту Семенихина, и отстали от Логинова новые руководители из Вишенок. Надолго ли?

Новый управляющий держал под строгим контролем и Данилу в саду, и Ефима на винокурне. Не забывал про уборку зерновых, обмолот, хранение, скотные дворы. Везде надо было успеть, проконтролировать, дать указания, проверить их исполнение.

Макар Егорович работал с поставщиками, банками, вёл всю документацию, организовывал сбыт готовой продукции, получал расчёт за неё.

Жизнь кипела, в забытой Богом Слободе да Вишенках с Борками всё шло по-прежнему тихо, привычно, как и многие годы до этого.

Глаша с вечера управилась, ждала Ефима. Вдруг ни с того ни с сего решила убрать в доме. Знала, что так делать нельзя: на ночь глядя никто не метёт в хате, но делала. Злилась на себя, а подметала и без того чистый пол. Потом бросила это занятие, упала на кровать и замерла, прислушиваясь к себе, к мыслям. А они опять и опять крутились вокруг детей. Вспомнила сон, где она в цветах, ребятишки и родители. И стало жаль себя, так жаль, что прямо невмоготу, как жаль. Вроде и не плакала, а слёзы бежали и бежали, и жалостью окутало всё естество, сжало сердце. Господи, одна! Она одна на свете, и некому её понять, некому помочь, некому пожалиться, выплакаться! Зачем она здесь? Кому она нужна? Вот если бы были мамка с папкой, то тогда всё было бы по-другому, они точно смогли бы помочь, рассудить. А так она одна, одна на всём белом свете. Зачем, зачем, Господи?

И Марфа, и Ефим, и даже дед Прокоп со своей откровенной беседой были забыты, вычеркнуты из памяти, а если и вспоминались, то только как источник очередной порции жалости к себе как к жертве.

Были напрочь отметены их доводы, примеры, слова и действия, осталась жалость. Именно жалость довлела, пригибала к земле, не давала поднять голову, взглянуть на мир другими глазами.

Ей больно! Так больно, как никогда ещё не было! Болят не раны, не тело её молодое, красивое, а болит душа. Вот она сжалась, заныла, ещё чуть-чуть и сердце остановится или разорвется. А пожалеть некому. И спасти некому.

Господи! Надоумь! Спаси, помоги, Господи! Мама, мамочка! Как ей плохо, если бы только знала, как ей плохо! Пусть возьмёт её к себе, мамочка родная, избавит от страданий, от горя неизлечимого!

А тут ещё откуда-то вылезла обида, обида на всех за непонимание, как ей казалось, непонимания её души, переживаний. Обида на черствость людскую, на безразличие к её проблемам.

Больше всего сейчас она обижалась на Данилу и Марфу: именно они поломали ей жизнь, накликали на её голову Господню кару в церкви, когда чуть не сорвали обряд венчания. Данила начал, а сестра не захотела удержать его, помешать. Значит, они знали, они хотели сделать её худо. Ну что ж, добились своего, сейчас могут быть счастливы. Она поможет им, избавит их от себя.

Все бросили, отвернулись. Вот даже муж никак не идёт домой, чтобы её спасти, рассудить, помочь. Родная сестра носа не кажет. Сына своего даст на руках подержать, а сама вся изведётся, испереживается, быстренько забирает обратно. Даже бабке Юзефе позволяет нянчиться с ним, оставляет на целый день, и ничего. А ей, Глашке, сестре родной, не доверяет. Как это понимать?

А ей так хочется держать своего, рождённого от Ефимки, и чтобы обязательно походил на папку. О-о! Как бы она его жалела, пестовала!