Виктор Бычков - Вишенки

Во сне Глаша знает, что она под водой и это уже дно, однако ей хорошо там, уютно, и мама с папой вдруг откуда-то появляются, и такие молодые, красивые и счастливые. И её зовут к себе, манят, как в детстве: присели, и зовут руками, мол, иди сюда, доченька.

Рассказала про сон Марфе, та сразу в крик, в слёзы.

– Выбрось из головы, дурёха! Вишь, что в голову вбила! Ладно бы, что хорошее, а так…

Однако, успокоившись, предложила:

– Надо будет помянуть мамку с папкой, ублажить их души, чтоб они отстали от тебя, оставили в покое. Вот мужики вернутся, а я к этому времени что-нибудь состряпаю сдобное да помянём, соседям отнесём. Пускай и они помянут родителей наших. А ты глупости выбрось из головы, дурёха!

А вот сегодня Марфы утром дома не оказалось. Ребятёнок опять у бабушки Юзефы, а самой нет.

Дед Прокоп долго кряхтел, сморкался, но всё ж таки не выдержал, высказал Глаше всё, что думал.

– Ты, это, Глафира, сядь-ка, дева, удели-ка мне минутку-другую, – сам тут же принялся крутить козью ножку, долго мусолил бумагу сухими губами, скрутил-таки.

Глаша присела на лавочке у дома, от нетерпения вертелась, всё пыталась бежать: дел-то невпроворот, они ждать не станут, пока дед Прокоп раскачается.

– Сиди, сиди, я сейчас, дай только мыслю споймать, собраться. Заговорил, наконец.

– Марфу не ищи, Глафира. Она к отцу Василию побежала к заутренней. Пускай свечки поставит за упокой душ твоих мамки с папкой, это Юзефа моя так посоветовала, – сильно затянулся, с шумом выпустил дым, продолжил: – Я так скажу, соседка, ты не обижайся, слухай, да мотай на ус. Это не только моя думка, так думают почти все в Вишенках, да, почти все.

– О чём, дедунь, думают-то? – не утерпела, поторопила старика Глафира.

– Когда ваши с Марфой мамка с папкой в омут-то, я так понимаю, что будто бы от стыда. Так? Так, и не перечь, я знаю. Знаешь, что думает деревня по этому случаю?

Глаша повернулась к старику, жадно ловила каждое слово, напряглась вся.

– Дураки, вот что думает деревня. Ду-ра-ки! – дед снова затянулся, смачно сплюнул под ноги. – Не обижайся на людей, и я так думаю. А почему? Сейчас обскажу, и ты со мной согласишься, дева. Прасковея, матка твоя, на самом деле красавицей была, вот тебе крест, – дед даже перекрестился, Глаша заулыбалась. – Ты не смотри на меня так, я не всё время стариком был, а ране и резаком хорошим. Бывало, сойдёмся стенка на стенку с Борками или с Пустошкой, я в первых рядах, задирался первым, бил первым и мне первому по сопатке попадало. Даже от оплеухи отца Василия мог устоять, когда он нас усмирял. А это многое значит серёд местных мужиков, устоять от руки батюшки нашего, дай ему Бог здоровья. Бывало, как перекрестит своею ручищей, в глазах долго рябит, азарт сразу пропадает. Вот так-то, дева, и мы не лыком шиты. И толк в бабах понимаю. Чтоб ты знала, ходок я был ещё тот!

– Ой! И похабник же ты, дедунь! Как тебе не стыдно? – зарделась соседка.

– Ну-ну, покраснела, маков цвет! Слухай! Прасковея красавица была, бывало, и я заглядывался на неё, любовался. Да-да, не смотри на меня так! Без похабщины, как же не посмотреть на красивое? Это же грех не любоваться красотой! А я что, не мужик, что ли? Ты вот на мамку Прасковею похожа, тоже красой наделена, я же вижу и любуюсь тобою, Глафира, не обессудь. И другие мужики тобою любуются, чего греха таить. Да ты и сама это знаешь, не без глаз, видишь. Вот только с наличием головы у тебя, мозгов, я немного сумневаюсь – есть ли они у тебя?

– Ну-у, скажешь тоже, дедушка. Как это – мозгов нет?

– А то и скажу, и у матки с батькой твоих тоже насчёт ума не всё в порядке, вот так-то. Я это к чему? – старик как будто задумался. – Вот, видишь. Перебила меня, с мысли сбила, так сейчас сиди, жди, пока не вспомню.

– Про красоту и мужиков, дедунь, ты говорил, – помогла Глаша.

– Ага, – снова заговорил старик. – Мужикам красивое нравится, я знаю, что говорю. Так же и пан тянулся к красоте твоей мамки, чего тут стыдного? Каждый мужик на чужую жёнку зарится, думает, что она смачнее, чем та, что каждый день под боком, вот так я тебе скажу. Жизня это, и не попрёшь против жизни. Хотя всё у вас, баб, одинаково, что ни говори, однако чужая в сам деле слаще. Но она, матка твоя, молодец, не подпускала к себе Казимира Казимировича. На деревне ничего не спрячешь, всё на виду, на глазах друг дружки. Тут тоже всё понятно: дело жениховское. Однако Прасковея себя блюла, и блуда, стыда с её стороны не было, народ это видел и понимал. Так и должна вести себя мужняя жена. Однако на языке была твоя матка у людей. Так куда от молвы людской деться? Я тебя спрашиваю, куда? На чужой роток не накинешь платок, народу нашему дай поговорить, посудачить, так ему и хлеба не надо. Вот то-то и оно, что никуда не деться в деревне от молвы. А молва что? Да ничто! Посудачили, да и будет, забыли, другие секреты поспели, об них речь вести будет народишко, а об Прасковеи и забылось бы всё. Люди это понимают, не смотри на них свысока. Не глупый народ, он всё видит и всё понимает. И что муж ейный, папка твой, заступился за жёнку, вынул пана оглоблей из седла, тоже по-житейски всё понятно. Даже смешно, но не стыдно, понимать надо. А в омут зачем? Вот это непонятно! Значит, дураки! Дитёнков одних сиротами оставили, а сами в омут. Зачем? Неужели мы не понимали, что это жизнь, и её жить надо, а не по омутам жизнями разбрасываться. Вот я говорю, люди понимали, а они – стыдно! Тьфу, Господи! Дурачьё, царствие им небесное. А теперь и ты, дурёха. У вас что, в крови этот омут чёртов? Может, закопать его?