Виктор Бычков - Вишенки

– Ну-ну, – покачала головой женщина и пошла вслед за девчонкой. – И в кого она такая упрямая уродилась? – сетует Марфа.

Но она не знает, хотя и догадывается, что буквально минуту назад Ульянку пыталась отговорить Глаша, на что девочка ответила:

– Не пустишь на проводы Кузи до Слободы, я уйду к мамке жить. Она мне разрешила, а ты запрещаешь. Так не бывает, чтобы один человек разрешал, а другой запрещал.

Сегодня в семье Кольцовых праздник: провожают старшего сына Кузьму в Красную армию. В военкомате сказали, что такие специалисты вот как нужны в танковых войсках. А то! Всё ж таки Кузьма Данилович – первый тракторист в колхозе, бригадир. С дядей Ефимом начинали. Это сейчас трактористов стало больше, так никого этим не удивишь. А тогда… Э-э, да что говорить.

Во дворе расставлены столы, самодельные скамейки из струганых досок на чурках, гостей – почитай, вся деревенька. Да и то сказать: соседи, друзья, родственники. Вот и наберётся…

Сам председатель колхоза товарищ Сидоркин Пантелей Иванович пришёл, поздравил призывника, сказал напутственное слово. Всё ж таки не последним человеком был Кузьма в колхозе. Вот уже полгода руководил тракторной бригадой, в подчинении дяди Ефима был. Тот начальствует над колхозным гаражом, в который входят и тракторы, и машины, вся сельскохозяйственная техника.

Кузьма кинулся к Гриням, пригласить на проводы дядю Ефима, тётю Глашу, так отец встал против.

– Ты меня не понял, сынок? – остановил сына Данила. – Или напомнить?

– Да перестань, папа! Сколько можно? – вспылил и Кузьма. – Когда что было, а ты до сих пор. Ну хотя бы ради меня ты должен пойти на примирение. Ты извини, но дядя Ефим для меня не чужой человек. И потом, не тебя провожают, а меня.

– Я сказал – нет! – отрезал Данила. – Не смей приводить на мой двор этого человека! Не хочешь скандала, не приведёшь.

– Тогда я всё равно пойду, попрощаюсь. Ваши отношения с ним – это ваши отношения. А мои – это мои. И ты в них не лезь, понятно?

– Кузьма решительно зашагал на соседний двор.

– Ну-ну, – хмыкнув, Данила остался стоять у калитки, смотрел на деревенскую улицу.

Да-а, это же почти восемь лет прошло с того дня, как Марфа чуть не лишилась мужика. За малейшим не пустил себе пулю в лоб в тот раз Данила, когда лежал пьяным в саду. Винтовкой не смог: длинная, не достал пальцем до спускового крючка. Пришлось сходить в тайник за револьвером. Такая обида глушила, прямо давила, вгоняла в землю. Жить не хотелось на самом деле. Это же где видано? Жена любимая с самым близким другом? Потерял в одночасье и жену, и друга. Не каждый вынесет такое. Вот и Данила не смог.

Крутанул барабан револьвера, взвёл курок, приставил к виску, попрощался с детишками мысленно и нажал спуск. А оттуда – холостой щелчок! Осечка! Отсырели патроны от долгого хранения. Хватило ума признать, что это судьба и надо жить. Не стал искушать себя больше, допил наливку и уснул там же, в саду. А сейчас сын хочет пригласить Ефима к Даниле во двор на проводы Кузьмы. Не-ет! Не бывать этому.

Если бы хоть кто-то попытался забраться в душу Данилы, наверное, ужаснулся бы его окровавленной, израненной, исстрадавшейся душе. Как он ещё живёт с ней – одному Богу ведомо. А ведь живёт. Стонет, переживает, тоскует по прежним дням, страшно тоскует и живёт. А что делать? Детей-то растить надо, выводить в люди. Хорошо, с Кузьмой как-то само собой сложилось, да и сложилось очень хорошо. С Ефимом сразу в жизнь входил, а тот плохому не научит, Данила знает это как никто другой в Вишенках. Даже после случившегося не стал отделять их друг от друга, хотя попытка все же была. Он хорошо помнит её.

В тот раз на второй день потребовал от сына отказаться работать с Гринем на одном тракторе, собрался, было, поговорить и с председателем, чтобы поспособствовал.

– Ты, сынок, не ходил бы больше к трактору. Я не вынесу, что ты вместе с ним, – даже говорить, произносить ненавистное имя не хотелось. – Я поговорю с Сидоркиным, он поможет.

Как тогда подскочил к нему его родной сын! Как подскочил!

– Не смей! Слышишь! Не смей! – загорелое, обветренное лицо Кузьмы побелело, схватил отца за грудь, приблизился вплотную. – Не смей так говорить! Разберись в себе, а я понимаю и маму, и дядю Ефима, и тётю Глашу. Понял? Я – по-ни-ма-ю! А тебя не понимаю. Охладись, остынь, пойми их и простишь. И снова будешь жить как человек. Собственник, вишь ли, сыскался!

Холодный блеск сыновних глаз не может забыть Данила и до сих пор.