Виктор Бычков - Вишенки

А сегодня доктор разрешил отцу Василию выйти на улицу. Впервые за всё время, как привезли из тюрьмы. Вроде не так стал харкать кровью, срослись рёбра, исчезли головокружение и боли в голове. Есть стал, аппетит появился. Это особенно радует матушку Евфросинию: значит по-настоящему пошёл на поправку.

– Всё, милейший Павел Петрович, – священник ухватил доктора за рукав. – Я, право, не знаю, как вас благодарить, но мне пора домой, в нашу церковку, не обессудьте, душа моя, но пора и честь знать. Слишком уж я у вас загостился.

– Будет вам, отец Василий! – Дрогунов приобнял священника. – Будет вам благодарить как курсистке, ей – же Богу! Это мой долг, моя прямая обязанность спасать, лечить людей.

– Вы знаете, Павел Петрович, – вмешалась в разговор матушка Евфросиния. – Мы были очень хорошо знакомы с вашим батюшкой, покойным Петром Петровичем, царствие ему небесное. Так я скажу, что ему не должно быть стыдно на том свете за своего сына, нет, не должно. Я не кривлю душой и не льщу вам, уважаемый доктор.

– Спасибо, конечно. Хорошее слово и кошке, так сказать, приятно. Но я бы попросил остаться вас, отец Василий, ещё хотя бы на пару деньков.

– Нет-нет, что вы! – замахал руками священник. – Вот уже мой оруженосец верный маячит под окном с самого утра, – показал в сторону окна, где видна была приплюснутая к стеклу рожица юродивого Емели.

– Ну, тогда не смею задерживать, батюшка, но оставляю за собой право навестить вас в ближайшие дни.

– С превеликим удовольствием, спаситель вы наш, – матушка даже всхлипнула, приложив кончик платка к разом повлажневшим глазам. – И правда, приходите, чаю попьём, посидим, посудачим. В эти времена такие тяжкие, страшные должна же быть отдушина для души, как вы считаете, милейший Павел Петрович?

Уводили в тюрьму отца Василия в конце апреля, а возвращается обратно уже в подзастывшем октябре. Идет аккуратно, с опаской ставит ещё не до конца окрепшие ноги на подмёрзшую так рано в этом году землю.

Люди высыпали из домов, стоят вдоль улицы, как почётный караул, машут руками, низко кланяются, приветствуют своего священника. А он опирается на руку матушки Евфросинии, кивает всем и осеняет людей крестным знамением.

– Храни вас Господь, храни вас Господь.

И глаза почему-то повлажнели, на душе так тепло, так благостно от улыбок людских доброжелательных! Домой вернулся, и здесь его ждут! Будто не было тюрьмы, истязаний в ней, следователя Дуньки-пулемётчицы с её палачами-«апостолами» Петром и Павлом.

Не в дом зашёл, а в храм направился в первую очередь. Слава Богу, стоит, вот только замок амбарный на двери кто-то навесил, чья-то добрая душа прикрыла церковку на время отсутствия её настоятеля отца Василия. Но он вернулся, он пришёл!

Потрогал руками, решил завтра с утра заняться замком, попросить кузнеца деревенского Ермолая открыть, самому не справиться, не осилить. А утром с удивлением обнаружил, что замка нет, дверь в храм открыта! С волнением отворил её, шагнул внутрь. Всё цело, только тонкий слой пыли полу. Ну и слава Богу!

А на церковном дворе за хозяйственной постройкой танцевал сосед отца Василия – юродивый Емеля. Он помнит, как когда-то здесь танцевали два его лучших друга – отец Василий и Макар Егорович Щербич. Вот и Емеля так же смешно выбрасывает ноги, потом падает, как когда-то падали они, дрыгает ногами. Хорошо! Он снова спокоен, снова будет каждый день видеть близкого человека батюшку и его жену матушку Евфросинию и никому не даст их в обиду. А чтобы больше плохие сны про священника не снились, он будет спать на печке, а не на полатях. Это от полатей все неприятности. Емеля это знает точно. Не спи он тогда на них, не приснился бы тот сон и никуда отца Василия от него и не забирали бы. Может, разобрать эти ненавистные полати, выбросить их, изрубить на дрова? Это же столько переживаний из-за них выпало на долю Емели!

Провожать Кузьму до Слободы собрались все, включая и восьмилетнюю Ульянку. А что? Она уже взрослая, заканчивает первый класс начальной школы здесь же в Вишенках. Ещё чуть-чуть, и каникулы! На всё лето!

– Может, не пойдёшь, доченька? – просит Марфа ребёнка. – Всё ж таки далековато, устанут ножки твои.

– Ну что ты, мамка! Мне маменька разрешила, а ты нет. Так не бывает.

Девочка, как себя помнит, называет маму Марфу мамкой, а другую маму Глашу, с кем живёт и которую тоже безумно любит, называет маменькой.

– Правильно! Сестричка Танюша старше на какой-то один-единственный год, ей можно, а мне нет? Кузя – мой братик. Как это я не пойду? – исподлобья на женщину смотрели упрямые глазки-бусинки девчонки, плотно сжатые тонкие губки побелели, крылья носика подрагивают. – Я сказала – пойду! – требовательно и властно топает ножкой в светло-жёлтом сандалике. – Маменька разрешила! – и направилась во двор Кольцовых, но остановилась на половине дороги. – А если ты не разрешишь, то я к вам больше ни ногой! Потом ещё просить будешь, а я подумаю, вот так вот!