Виктор Бычков - Вишенки

Батюшка уже понял, что в его допросах существует система: вызывают в кабинет к следователю Дуське-пулемётчице, там бьют, но уже не так страшно, как в первый раз. Потом три дня он отдыхает в камере, приходит в себя, и снова к ней, чтобы потом опять через три дня вызвать на допрос.

Хотя бывали случаи, что били сразу, без вопросов, а то могли оставить одного в комнате следователя, ждать. Чего? А кто его знает? Возможно, Дуська таким образом пыталась действовать на нервы батюшке. Наверное, понимала, что вот так сидеть, ждать намного страшнее и труднее для священника, чем быть битым сразу? Кто его знает, чем руководствовалась следователь, что у неё в голове. Да и вообще, как можно понять такую женщину? Да и женщина ли она? Возможно, от женщины у неё остались только физиологические приметы, признаки. А так, по жизни, это исчадие ада, зверь страшный, ужасный в человеческом обличии? Нет, не каждого зверя можно сравнить с ней, нет, не каждого. Зверь нападает на жертву в момент опасности, защищаясь, или в моменты голода. А эта почему бросается на людей? По идеологическим соображениям? А почему так жестоко? Лидера большевиков Ульянова-Ленина при царе тоже арестовывали, но не пытали. Ссылали, однако, насколько знает отец Василий, обращались гуманно. А он зачем такую репрессивную машину создал? И против кого? Страх пытается выработать у населения? Так что ж эта за власть, основанная на страхе? И долго ли она продержится на страхе, на человеческих пороках? Такие думы рвали, терзали душу священника. Они не давали спокойно спать, а не боли телесные.

Да-а, сейчас бы матушка Евфросиния с трудом смогла узнать своего мужа. Некогда крепкий, высокий, сильный мужчина, которого-то и стариком было трудно назвать, превратился в своё жалкое подобие, старца в рубище из рясы. Свалявшиеся волосы, рваньё на теле, что когда-то называлось рясой, и вши. Огромное количество вшей! Вши в остатках одежды, в волосах на голове, бороде, даже в бровях.

Однако с первого допроса взяв слегка ироничный, глуповатый тон и стиль в ответах, в поведении, священник так и не отступил от него, как и не отступила от своих вопросов следователь Дуська-пулемётчица.

– Ты по-прежнему будешь утверждать, что не состоял в банде троцкистов-зиновьевцев? – теперь она ещё и грубила, хамила, обращаясь к священнику на «ты», могла и заматериться крепким мужским трёхэтажным матом.

– Это ваши знакомые, барышня? – невинно спрашивал в ответ отец Василий. – При случае познакомьте, уж очень хочется с ними поручкаться. Вы так настойчиво рекомендуете, что я уже готов на них посмотреть.

После этого она брала колокольчик, священник сжимался весь в предчувствии избиения, на пороге появлялись два «апостола», и конвой уводил под руки или уволакивал избитого в очередной раз в кровь отца Василия.

Дмитрий Иванович Симаков всё же успел дорассказать историю своего ареста. В тот день, когда к нему в парикмахерскую заехал первый секретарь райкома ВКП (б) товарищ Чадов Николай Николаевич, Дмитрий Иванович был преисполнен чувством собственной значимости: не в каждую цирюльню приезжают такие знатные особы! И так тщательно взбил мыльную пену, ещё тщательнее нанёс её на трёхдневную щетину клиента, для пущей уверенности махнул бритвой по кожаному ремешку, подточил и без того острое лезвие, приступил к бритью.

Ох, и как же брил секретаря райкома Коммунистической партии товарища Чадова беспартийный цирюльник Симаков! Как младенца: нежно, нет, очень нежно, словно гусиным пёрышком, а не бритвой касаясь щёк партийного начальника. Тот от блаженства прикрыл глаза и даже вздремнул немного в кресле брадобрея.

И надо же было случиться такому недоразумению?! В этой благоговейной тишине вдруг вздрогнул вздремнувший клиент. От неожиданности рука Дмитрия Ивановича дёрнулась, и как результат – порез, маленький порез, больше похожий на царапину, на шее важной партийной особы был явной уликой покушения на жизнь первого лица района.

– Шутки шутками, отец Василий, но уже почти семь месяцев я сижу здесь. С вами только полгода. И до вас месяц, вот так, – грустно закончил рассказчик. – Было бы смешно, если бы не было так грустно. Скажу больше, батюшка, вы только не удивляйтесь: мы с Колькой Чадовым росли вместе, детство прошло в бараках на окраине города. В одни игры играли, одних девчонок провожали, одни песни пели. Мама моя у него кормилицей была. Его-то мать при родах померла, а тут я родился по соседству. Вот его отец и принёс своё чадо к мамке моей. Он, Колька, маму мою лет до пятнадцати мамкой называл, вот так. Потом что-то произошло с парнем, отбился от дома, с блатными связался, а после свержения царя смотрим, объявился Колька. Толька не Колька уже, а Николай Николаевич, это вам не кот начихал. А ведь были друзьями, батюшка, и он меня, друга детства своего, сюда, в камеру?! Вот что страшно, вот что грустно.