Никола Скотт - Секрет моей матери

Думать о том, что мама останется один на один с ним, сестрой Хэммонд и уколами морфина, — это для меня уже слишком.

— Я буду ужасно по тебе скучать, — сказала она, словно прочитав мои мысли, — но хочу, чтобы ты была послушной девочкой и провела время как следует, понимаешь? Понимаешь, Лиззи? Я хочу, чтобы ты была счастлива.

Последние слова она произнесла скороговоркой, но легче мне от этого не стало. Я знаю, отец не желает, чтобы я оставалась здесь, на Баф-роуд. Мне хочется думать, что он стремится уберечь меня от созерцания маминого угасания, но, вероятнее всего, он просто не знает, что со мной делать, ведь теперь, когда закончились занятия в школе, я буду бесцельно слоняться по дому. Скорее всего, отцу и самому не хочется видеть, как маме становится хуже, возможно, это возвращает его к ужасным воспоминаниям о фронте, о том, как гибли люди в окопах, и это должно вызывать у меня сострадание. Но в моем сердце нет жалости к нему, потому что нам обоим необходимо каким-то образом справляться с этим; мы оба должны быть сильными и научиться жить с этой бедой. Я ненавижу отца за то, что он решает за меня и мне приходится ему подчиняться. Мне горько от того, что я не могу отказать маме, даже когда она произносит свои пожелания так торопливо, с трудом, держа меня за руки и прижимаясь лбом к моему лбу. Я чувствую ее нежную кожу, которая кажется бумажной. Мамино лицо так близко, что я вижу только ее глаза, а не худое, измученное болезнью тело. Иногда я забываю — всего на миг — о том, что с ней происходит; словно во всем мире существуем только мы с ней; словно так было всегда.

Но когда мама отстранилась и посмотрела в окно, я вдруг поняла, или, по крайней мере, мне показалось, что я угадала ее желание. Ей хочется, чтобы я избавилась от всего этого: от сумрачного дома с задернутыми шторами, который вскоре станет еще темнее; от сада, за которым она не может больше ухаживать; от людей с противоположной стороны улицы, которые не подходят к нам, потому что боятся, ведь смерть положила глаз на наш дом. Мама хочет, чтобы я была свободна — хотя бы какое-то время.

Тогда я больше ничего не стала возражать. Я последний раз почитала маме вслух, очень стараясь говорить уверенно и не расплакаться, потому что она не любит, когда я плáчу. Но готова побиться об заклад: невозможно читать стихи Кристины Россетти и не плакать, когда умирает твоя мать.

Она моя мать . Слова женщины прозвучали на пороге, проникли в прихожую, отразились от стен и добрались до самых темных углов нашего дома.

— Извините, — произнесла она и подошла ближе. Когда незнакомка вытянула руки в каком-то умиротворяющем жесте, я заметила, что у нее слегка дрожат пальцы. — Я знаю, что все это очень неожиданно. И прошу прощения, что… явилась сюда. Я приехала из самого Солихалла, а потом вдруг побоялась позвонить в дверь. Дело в том, что я не… — Ее голос вдруг утратил мелодичность, стал тонким и пронзительным, а затем и вовсе стих.

В ответ на это можно было бы сказать многое, но шок странным образом воздействует на людей, вызывает у них отвращение и отрицание и вместе с тем повергает в ступор. Женщина опять заговорила, поначалу сбивчиво, затем — все более решительно. Она вынула откуда-то тоненькую папку и стала показывать что-то, лежавшее внутри, затем протянула это нам, но мой слух отказывался воспринимать выдаваемые ею звуки. Я услышала только слова миссис Бакстер.

— Это ваше свидетельство о рождении? — Миссис Бакстер прищурилась и поднесла бумагу ближе к глазам, а затем стала похлопывать себя по карманам, ища очки.

— Я знаю, что ее имя там не фигурирует, однако у меня нет записей из книги регистрации актов об усыновлении. Пока что нет. — Женщина откашлялась. — Я связалась с местными властями, но это довольно сложный процесс, поскольку мне приходится обращаться к консультанту. Тем не менее у меня есть еще вот это.

Она опустила руку в сумку и вынула оттуда кучу тряпья. Нет, это было не тряпье, а холщовая сумка, сметанная грубыми, неровными стежками, словно сшивший ее человек не знал толком, что делает. За долгие годы сумка пожелтела, от нее слегка пахло плесенью, а вышивка крестиком — неловкий узор стежков, проходивший по краю, — утратила цвет. Женщина сунула туда руку и извлекла маленький зеленый джемпер, крошечную шапочку из овечьей шерсти и штанишки, сшитые из той же грубой зеленой ткани. И, наконец, тонкую тетрадь, напоминавшую буклет, очень потрепанную, как будто ее часто читали или просто держали в руках. Я машинально потянулась к ней, но миссис Бакстер оказалась проворнее. Она водрузила на нос очки, быстро взяла тетрадь и принялась торопливо ее листать. У меня в ушах по-прежнему стоял странный звон… Я заметила, что миссис Бакстер сильно побледнела.