Иван Гагуа - Свое и чужое время

Держа большой черный баул, в далеком прошлом — портфель, давно утративший первоначальную форму, и поеживаясь от смущения, я забивался в дальний угол вагона метро, дожидаясь, когда Сашка снизойдет до разговора со мной. Но Сашка и не думал облегчать мне смущение. Он явно стыдился наших баулов, да и, по правде сказать, они были не бог весть каким обрамлением его холеному облику.

Проехав таким образом чуть не до дверей гастронома, у которых нас встретил смугловатый человек, оказавшийся заместителем Сашкиной половины, мы прошли с ним в кабинет и повалились на обшарпанный диван перед столом, за которым сидела полноватая женщина в норковой шапке.

— Что, Саш, утомил тебя Соломон Маркович?

— Ой, не представляешь как! — Сашка провел указательным пальцем чуть пониже подбородка.

Вскоре вошел и зам, остановивший на мне долгий грустный взгляд из-под сросшихся густых бровей.

— Аршак, поговори с земляком! — сказал Сашка и перевел взгляд на жену, поясняя ей, что в моем лице контора не далее как на прошлой неделе приобрела фартового мужика. — Ну чего вы, говорите на вашем соленом…

И хоть потом Сашка очаровательно улыбнулся по-девичьи полноватыми губами в ожидании соленого разговора, он его так и не дождался, поскольку мы с Аршаком Айковичем глазами выяснили нашу принадлежность к разным народам.

Угостившись в гастрономе на скорую руку стаканом водки под квашеную капусту, обратный путь с Сашкой мы провели в нарушение его стыдливой автономии, прогибаясь под тяжеловесными баулами.

— И сколько же они там жрут… — пожаловался Сашка, приближаясь к конторе, на крыльце которой дожидался нас Соломон Маркович в обществе бессловесной Капы. — На той неделе мы с Андреем Скрипником тащили…

— Семья, наверное, большая, — ответил я, ставя в десяти метрах от конторы свой баул на снег рядом с Сашкиным.

— В том-то и дело, что нет…

Скрипя по снегу, к нам подошли Соломон Маркович и Капа.

— Сашка, ты не забыл передать Анне Григорьевне привет? — поинтересовался Соломон Маркович, спокойно разглядывая баулы.

— Передал, — соврал Сашка и спрятал в воротник морозное лицо.

— Сашка, — опять заговорил, но уже просительным голосом Соломон Маркович, — сгоняй за такси… Ты же знаешь, где его можно поймать?

Минут через пять мы всей компанией ехали в такси, завернувшем к трем вокзалам, где Соломон Маркович удалил две единицы из числа пассажиров. Ими оказались Сашка и Капа. Первой вышла на привокзальную площадь Капа, чтоб добираться дальше на общественном транспорте. За ней Сашка, поджавший чуть обидчиво губы. Собрался выйти и я, поскольку мне было безразлично, с какого метро добираться домой. Признаться, я не горел желанием очутиться в квартире раньше, чем все поужинают и разбредутся по своим ульям.

— Сиди, — сказал Соломон Маркович, когда вслед за Сашкой дернулся в дверцу и я. — Поможешь поднять сумки…

У «Маяковской» мы выскочили на улицу Горького и, повернув направо, покатили в сторону Ленинградского проспекта. И тут чуть подвыпивший Соломон Маркович, словно бы ждавший этого рубежа, доверительным тоном заговорил со мной о Бенедикте, о дочери, побывавшей за ним замужем, но недолго.

— А я-то думал, — сказал я, — что он ваш племянник…

— Какой я ему дядя! — прокричал Соломон Маркович, но, тут же успокоившись, даже отчего-то повеселев, с чувством выдохнул: — Порох девка! А твой друг — дважды жид! — ушел от нее… Говорит, извини, папаша, но твоя Бася душу не греет, а у меня, говорит, представь себе, и душа, помимо прочего, есть…

В голосе Соломона Марковича с грустью за Басю уживалась и привязанность к бывшему зятю.

Проехав часовой завод, машина подрулила к подъезду.

Вывалившись с тяжелыми баулами из такси на заснеженную улицу, мы сунулись в тепло подъезда. Нас предупредительно встретила Бася в обольстительном платье малинового цвета, белозубо похохатывающая.

— Видела, видела, как вы подъехали! — сказала она, несколько раз кокетливо заглядывая нам по очереди в глаза. — А ты, папа, в подконьячном соусе, кажется… Но об этом никто никогда не узнает…

— Бакалавр искусств… действительный член-корреспондент… — частил счастливый Соломон Маркович, представляя меня дочке.

Бася вновь залилась белопенным бесшумным хохотом, мерцая крупными глазами уроженки знойных сторон.

Я глядел на нее и не мог понять, что же все-таки не устраивало в ней Бенедикта.

— А между прочим, — несколько осторожно проговорил Соломон Маркович, читая в моих глазах удивление, — твой друг — развратный субъект! Да-да! Не спорь со мной, Бася! — Хотя Бася и не собиралась с ним спорить. Она любила Бенедикта и таким развратным, о чем свидетельствовала фотография, исполненная в классическом стиле, сложившемся на заре фотодела. Фотография стояла в прихожей на краешке трельяжа.