Иван Гагуа - Свое и чужое время

Главным козырем Бенедикта, коим он поражал воображение «творческих личностей», среди которых толокся и я, было потенциальное его умение переводить с еврейского. Некоторые знатоки поговаривали, будто Бенедикт в своих переводах, пока еще немногочисленных, даже превосходит оригиналы. Но шли годы, и, хоть Бенедикт жил в ореоле своей эфемерной славы, потенциальные возможности все никак не воплощались в новые книги.

Высокорослый, красивый, с густо вьющейся шевелюрой, тронутой отдельными пучками седин, что еще больше красило его овальное лицо с лукаво поблескивающими карими глазами, Бенедикт был олицетворением демонической силы.

Жило демоническое существо, однако же, на Разгуляе, в деревянном ветхом домишке, в котором и родилось, и занимало теперь две комнатенки, оставшиеся от родителей с согласия ЖЭК, постоянно пользовавшейся его услугами в дни особых торжеств.

Бенедикт живее всех высмеивал свое ремесло и его результаты, развешанные по торцам и стенам стройплощадок. Но ремесло кормило его, и не так уж и дурно, коли не одно увеселительное заведение впускало его с многочисленными поклонницами его таланта.

Не касаясь великих планов на будущее, мы с Бенедиктом обменялись новостями, а затем, выдав друг другу по паре пошленьких анекдотцев, обратились к моим трудностям относительно работы.

— Ищу, старик, дела, но вот такие пироги… — Какие, я выложил в двух словах и замолк, рассчитывая если не на помощь, то хоть на сочувствие, которым, в общем, семью не накормишь…

Но Бенедикт был не тот человек, у которого можно было выпросить сочувствие.

— Замечательно, старик! — воскликнул он, выслушав меня и воспринимая весь рассказ как пойманный удачно сюжет. — Вот и опиши все как есть! Сюжет, как видишь, сам просится в руки… — Затем, дико осклабившись, раздумчиво посоветовал: — В общем, назовешь так: «Размышления молодого литератора из коммуналки…»

Бенедикт долго еще бормотал что-то пошленькое, но обижаться на него было немыслимо, он куда острее меня ощущал реальность, в которой как рыба в воде выбирал самые удобные заводи.

— Хочу работать! — с упрямством твердолобого повторил я.

— Ну что ж, — весело закатил глаза Бенедикт, — если ты непременно хочешь работать мускулами рук, то я могу пристроить тебя к моему дяде. — Он неожиданно рассмеялся. — Великолепный экземпляр… Впрочем, как и мои родители…

— Давай, старик, сосредоточимся на дяде. Он ведь жив и может помочь мне в делах!

Бенедикт оглядел меня с некоторым подозрением, как врач своего пациента, в котором углядел нездоровые симптомы.

— Зайдем-ка в аптеку!

В аптеке шагах в десяти от нас Бенедикт спросил Раю. Та вышла в наполовину расстегнутом белом халате и чепце. Он попросил у нее листок бумаги. Вышла Рая обратно, но уже в шубе и вязаной шапочке и протянула Бенедикту зеленый узкий листочек, больше похожий на игрушечный рушничок.

— Спасибо, — осклабился Бенедикт и, прося ее взглядом подождать, принялся что-то писать крупными буквами, обращаясь к своему дяде. Завершив записку крючковатою подписью, протянул ее мне и снова осклабился.

— Не забудь, старик, в своих рассказах упомянуть о моей шевелюре…

— Пошел ты к черту! — облегченно выдохнул я, приняв игрушечный рушничок, и вышел на улицу.

Забившись в угол между аптекой и гастрономом, я расправил записку и прочитал ее вслух, чеканя каждое слово, словно свиток был рассчитан на то, чтобы донести ее смысл до многолюдного схода.

«Дорогой Соломон Маркович! — читал я. — Очень, прошу Вас устроить моего давнего друга — молодого литератора — на мускульную работу в пределах подведомственной Вам конторы».

Внизу подпись Б. и далее синусоиды в полстроки.

Свернув послание в свиток, я отправился к Соломону Марковичу.

Контора, которой он руководил, затесалась в глухом дворе вблизи Ольховки, занимая деревянный домик с крыльцом, чудом уцелевший от сноса.

У входа и на крыльце, над которым наподобие мемориальной доски висела табличка «РЕМСТРОЙМОНТАЖ», не то № 15, не то № 45, стояли люди в рабочих спецовках — теплых стеганых штанах и телогрейках — и курили.

Не испытывая особого интереса к неодушевленным предметам, я не стал особо вникать в табличку, а тем паче справляться у рабочих. Мне нужна была мускульная работа, а табличка такого характера должна была стать гарантом.

Поднявшись в помещение, за обитою дерматином дверью я нашел Соломона Марковича и, извлекши записку, протянул ему и приготовился к объяснениям. Но Соломон Маркович, прежде чем принять ее, синеглазо уставился на меня из-под припухших век и отчего-то неожиданно погрустнел.