Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Дорохов! Ну как, одумался? — обиженно спрашивал Ведерников. — Не валяй дурака! Ты же лучший специалист на заводе! Подожди, Дорохов, не гони лошадей!

— При чем тут лошади?! — теперь в свою очередь обижался Дорохов. — Кончай, Игорь Павлович, уговаривать! Я тебе не пацан…

— А кто говорит, что ты пацан? Ты — лучший специалист завода! Где же, Дорохов, твой патриотизм? — наступал Ведерников, не веря своему голосу. — Ты, голубчик, завод и родной коллектив подводишь! Разве так можно?!

— При чем тут коллектив, завод? — парировал Дорохов, нервно вглядываясь в Ведерникова. — Война, слава богу, кончилась…

— При чем война?

— А при том, Игорь Павлович, что, можно сказать, в землянке живу! А у меня семья, дети уже взрослые… Из окна только ноги вижу! Может, мне уже пора людей в полный рост видеть! А говоришь, что я — лучший специалист… Не уважаете вы специалистов! Все уже квартиры получили…

— Эх, Дорохов, Дорохов! — устало выдохнул Ведерников. — Ничего-то ты не хочешь понять: где твое сознание?

Женщины, вслушиваясь в разговор, тихонько поглядывали на своего начальника, пытавшегося уговорить лучшего специалиста остаться на заводе.

— Ты же двадцать два года проработал… Неужели теперь завод оставишь… Бежать-то куда надумал?

— Туда, где жилье дадут!

— Эх, Дорохов, жилье не скворечник, быстро не построишь. — Ведерников умолк и, лениво поднеся руку к переносице, снял очки, отчего закругленный нос тут же сделался похожим на валенок. Затем, переглянувшись с женщинами, бесцветно проговорил: — Шут с тобой, Дорохов, валяй! Только не пожалей!

— Что жалеть-то, — обидчиво свесив нижнюю мясистую губу, проронил Дорохов с какою-то грустью.

— Зина, оформи Дорохову документы! — бросил Ведерников, принялся тереть ладонью лицо, но, тут же вспомнив обо мне, подозвал к стойке, уронил подбородок на выставленную ладонь и стал изучать очередного посетителя.

Ведерников, обладавший, наверное, в отличие от Дорохова, возможностью созерцать человека в его полный рост, хранил и представление, о мире куда объемней и шире и знал о нем много такого, чего не могли знать все взятые вместе Дороховы.

Я отвесил Ведерникову тихий поклон и пояснил, что направлен Гурьяновым для разрешения проблемы трудоустройства.

Ведерников нацепил очки, потом снова в каком-то раздражении отложил их подальше от себя и спросил мягко, без тени иронии или насмешки, но тогда этот вопрос прозвучал для меня обидным, и я не преминул ответить в духе той обиды.

— Откуда будешь-то? — спросил он тогда.

— Есть два предположения, — отвечал я, придавая себе вид историка-исследователя, — по одному мои предки начали свою родословную от шумеров, а по другому — от эфиопов…

— Стоп! — перебил меня Ведерников, учуяв в моих исторических экскурсах отклонение от курса. — Не надо шумеров и эфиопов! Я их не знаю, и они меня тоже! Я спрашиваю… Впрочем, уже не спрашиваю…

Во второй раз за день я разложил перед кадровиком бумаги, ощущая себя при этом как перед рентгеновской камерой, которой орудует женщина.

Ведерников нехотя нацепил очки, углубился в бумаги, а закончив, постучал костяшками пальцев по столику.

— Хоть прислал тебя сам Гурьянов, — сказал он, играя пальцами, — но взять на работу, голубчик, не могу! Нет пока такого закона! А как будет — милости просим! — Ведерников загнул указательный палец, объясняя причину отказа. — Во-вторых, образование — высшее, а во-первых — без пяти минут Гоголь! А Гоголи нам не нужны! Это опять же во-вторых…

— Во-вторых, — начал я, путая количественный отсчет, — почему вам Гоголи не нужны?

Ведерников стащил с носа очки, внимательно и устало уставился на меня и, что-то решив про себя, придвинул телефонный аппарат и стал звонить Гурьянову. Не дозвонившись, с облегчением выдохнул:

— Опять же во-вторых — хоть убей! — не могу тебя взять на работу: снесут на старости голову…

Так и не разобравшись, что «во-вторых», а что «во-первых», я покинул Ведерникова, застекленного в комнате с чужими трудовыми книжками и двумя женщинами по бокам, покружив по дворам, вышел на Валовую и по пути к себе столкнулся вдруг с Бенедиктом — поэтом и авантюристом, известным во всех молодежных газетах как стряпушник дежурных стихов.

Неожиданная встреча обрадовала меня, и я с радостью пошел на сближение.

Несмотря на шумный характер и еще кое-какие погрешности натуры Бенедикта, которыми он страдал с удовольствием для себя, мне было приятно повстречаться с ним снова после такой же встречи несколько месяцев тому назад у Елоховской церкви, когда он, поглядывая одним глазом на памятник молодому Бауману (таким, наверно, и был Николай Эрнестович в жизни), а другим на прогуливающуюся по скверу женщину, разыгрывал из себя приезжего ротозея.