Иван Гагуа - Свое и чужое время

За сто первым километром от Москвы, притулившись одним боком к полустанку, утонувшему в шумящих березовых кружевах, другим — к лесу, протянувшемуся до смачной синевы горизонта, стояла деревня Федюнино, и двадцатью хорошо ухоженными избами и подворьями, и крашеными оградами палисадников, и потемневшими срубами колодцев являла собой картину благословенного, затерянного уголка в удивительной близости с цивильным, что называется, миром.

В то теплое майское утро, с бесконечными переездами с места на место, преследуемые закорючкой закона, мы оказались на свежеукатанной тропе, петлявшей через все гречишное поле и убегавшей в деревню. Поезд, следовавший на Иваново, промелькнул за дальним перелеском и прощально прогудел, словно обещая нам спокойную тихую жизнь в этом благодатном углу, куда забросила нас нужда колхоза и алчность нашего бригадира, попросту — бугра.

Полубригада из шести человек, неся необходимое в дороге барахлишко в портфелях и рюкзаках, гуськом потянулась по тропе в деревню, вдыхая давно позабытый дух вольности, исходивший от бесконечных просторов и самой тишины, густой и вязкой, обжигающей душу неизъяснимой немотой тоски и скорби по утраченному в суете бытию.

Вожаком шел дядя Ваня, инвалид Отечественной войны. Бухал по пыльной тропе самодельным протезом, отбрыкивался игривым стригунком, будто норовя лягнуть идущего следом.

За ним следовал Гришка Распутин, кряжистый здоровяк лет шестидесяти, выпивоха и бабник до бесстыдства в свои дедовские годы. Вот и теперь, вздыхая о водке, кривил в усмешке губы, поминая на всяком слове бабу.

— Свой-то размер я завсегда найду! — густо басил он и, тешась, видно, мыслью о бабе, раскатисто подхохатывал. — Вот вам, кобели вонючие, трудновато придется: молодух раз-два и обчелся. — И, ругнувшись забористо, весело закончил: — Придется вам крепко потузить друг друга.

Нам — это значит Сергею Кононову, Синему, получившему свое прозвище за цвет лица, мне и самому молодому из нас — новичку в нашем деле — Лешке, белокурому и статному парню с крупными девичьими голубыми глазами, светящимися неуемной радостью на скорбном лице.

Поднявшись с тропы на небольшую улочку, вдоль которой по левую сторону тянулись избы лицом в открытое поле, откуда, в свою очередь, с некоторого отдаления глядели на деревню два строения, стоявшие особняком, — одно мастерская, другое сельмаг, — мы остановились. Сейчас между этими строениями из кирпича и побуревших от времени досок носились осипшие сойки. Они летали между ветел, некогда украшавших небольшой ручей, уже обмелевший до коричневой жижицы! И поросший по краям высокими лопухами.

— Запамятовал, что ли, Ваня? — улыбнулся Гришка Распутин, кося глазами на сельмаг. — Али старуха с утра мозги растужурила?

— Кажись, — бормотал дядя Ваня, смущенно разглядывая избу. — В палисаднике береза стояла, а тут — осина…

— Начинается старая пластинка, — вступил в разговор Синий, набухая нетерпением. — Береза… осина… Все как у детей… Да не моргай же ты теленком, а глянь как следует… Ешкалэмэнэ…

Дядя Ваня, еще больше сконфуженный Синим беспокойно косился, но так и не мог взять в толк, идти ли дальше или входить во двор, перед которым стояли.

— Вань, может, дать на пузырек, чтоб прояснилось в твоей сонной башке? — подтрунивал Кононов. — Да не красней ты как девица! — И он полез в карман за бумажником.

Между тем, пока в голове дяди Вани прояснялось от упоминания о желанном пузырьке, из избы вышла молодая женщина в черных брюках и синей блузке и решительно направилась к нам, не скрывая улыбки.

— Опять, что ли, дядя Ваня, не признал?

— Не признал! — счастливо отозвался дядя Ваня, потея оспой побитым лицом, и тронулся навстречу женщине, лягаясь обрубком протеза, теперь уже намеренно, в отместку за насмешку. — Вот они здеся, все мои меренья! Выбирай, коли приглянутся…