Иван Гагуа - Свое и чужое время

Лешка кружил вокруг разгоравшегося костра, подправлял его вилами и, когда наконец управился, отворил калитку в огородец и впустил в него белую курицу, сопровождаемую разномастными петухами.

— Во собака! — снова взорвался Кононов, глядя, как важно шагает за курицей Лешка, чуть-чуть отстраняя от нее петухов. — На обед гонит…

И в самом деле, пернатые, обступив Лешку, терпеливо выжидали, когда тот отвалит первый ком земли и обнажит перед ними лакомство. Но Лешка не спешил. Опершись на черенок лопаты, он на время задумался, испытывая терпение у заждавшихся петухов. Наконец один из них, поняв, что непросто дождаться человечьей милости, тюкнул Лешку по щиколотке, Да, видно, так больно, что тот подскочил и принялся поспешно лопатить землю, чтобы дать вытянуть дождевых червей расклохтавшимся птицам. Теряя чувство собственного достоинства, они теснили друг дружку, наскакивая на добычу. Курица, отпихнутая не очень уж обходительными «гусарами», удивленно глядела, как те терпеливо заглатывают жирных червей.

Дядя Ваня и Гришка Распутин, вышедшие во двор в томительном ожидании выпивки, мрачно хмурились, придавая лицам озабоченное выражение, каким сопровождается раздумье по поводу жизненно важной проблемы.

— Вот что, — вдруг неожиданно сердито заговорил дядя Ваня, инструктируя нас на осторожность. — По деревне лишний раз не шататься! Особливо с пьяными рожами… Городских тряпок не цеплять!

— И еще, — весело перебил его Гришка Распутин, просветлевший от дяди Ваниного назидания, — баб деревенских не трогать! Особливо тех, у которых глаза косят! — И, отхохотавшись над установкой мнимого бугра, упруго выдохнул: — Кончай, Вань, дурака ломать! Пора бы таперча и смазаться! Гоните, сукины дети, по трешнице!

Сбрасывались обычно все, хотя не каждый принимал участие в ублаготворении иссохшей души. Таков был закон поселения на новом месте, чтобы отмазаться от нечистой силы, преследовавшей нас по пятам.

Сбросились и сейчас.

— Я ня буду! — твердо и буднично сказал Лешка, швырнув под ноги Гришке помятую трешку, и стал стягивать с себя рубашку.

— Ня будь! — так же твердо и буднично повторил Гришка Распутин, поднял с земли Лешкину трешку и, разглаживая ее на колене, спросил: — Кто еще ня будет?

Когда сборщик «налогов» ушел, дядя Ваня поставил оставшихся в известность:

— Нынче же приступим к работе!

— А то как же! — иронически поддакнул Кононов, прекрасно знавший повадки нашего дяди Вани.

Дядя Ваня, любивший лишний раз напомнить нам в отсутствие Гришки Распутина о своем бригадирстве, теперь, возвысившись над всеми нами, взыскующе взглядывал на нас, как бы внушая почтение, и не столько к своей персоне, сколько к занимаемой ею должности.

И мы, зная слабость дяди Вани, легко шли на уступки, давая ему подняться в собственных глазах, наперед зная, что с появлением истинного хозяина его значение поблекнет.

— Дядя Ваня, а кто будет на прессе? — подыгрывая ему, спрашивал тот же Кононов, показывая в знак легкой насмешки два золотых зуба.

— Кто, кто? — сердито бормотал дядя Ваня, принимая лесть, но протестуя против праздного вопроса вокруг того, кому сидеть за прессом, когда специалисты по этой части были всем и давно известны.

Вернувшийся с покупками Гришка, окидывая всех шалым взглядом, победно воскликнул:

— Нашел, ребята! Вдовица — во! Приятно окает, и калибр в аккурат мой — в три обхвата. Поклонились друг дружке, познакомились. А она и говорит: «Пожаловайте, Григорий Парамонович, всегда рады будем…» Я тоже любезностью угощаю. Говорю: «Лизавета Петровна, спасибо вам за культурное обращение! Теперь непременно буду захаживать…» А вы все Гришка да Гришка! — Взглянув на меня совсем потеплевшими глазами, он тихо добавил: — Гуга, ты давай-ка чего-нибудь поколдуй на закус, чтобы душа кричала от перчикового духа!

И я, пройдя за печь и вывалив на небольшой столик съестные припасы, принялся готовить закуску. Пока на миниатюрной газовой плитке грелась сковорода, я извлек из своих склянок, возимых повсюду с собой, пряный дух знойного юга.

— Ты покруче этого сатанинского зелья! Не скупись! — попросил Гришка Распутин, любитель острых ощущений. — Хорошо бы еще и картошки к селедке…

Картошки с собой мы не возили, и потому я развел руками, отвечая Распутину шепотом:

— Нетути, Григорий Парамонович!

Но тут за перегородкой серебряно затренькали колокольчики, а когда они погасли, послышался сонный голос хозяйки: