Иван Гагуа - Свое и чужое время

Птицы, выстроившись в цепочку, вроде осваивались с именами и торжественно притопывали лапками.

— Шлепнутый, — прошептал мне Кононов, останавливаясь в двух шагах от Лешки. — Удружил нам дядя Ваня…

Скормив последнюю крошку Октавиану, Лешка обернулся и окатил нас застывшим взглядом хохочущих глаз с каким-то бесовским задором.

Кононов потупился и ляпнул:

— Не любит тебя Гришка!

— Знаю, — не отводя от нас взгляда, отозвался Лешка. — Да и вам я не по нутру, — покосился он на заднее крыльцо избы, выходившее прямо в сад. С него спускалась Стеша, покачивая плотно упакованными в брюки бедрами и направляясь к калитке в огородец.

— Кто же это так расстарался? — бросила она, пройдя в калитку и окидывая взглядом Лешку. — Зря это все! Ничего этот суглинок не родит.

— Истощенная, что ли? — осклабился Кононов, наряжая свой вопрос тайным смыслом.

Лешка смущенно сморгнул и пошел к завалинке, где Гришка клокотал во сне горлом, словно кипящий чайник.

Чуть увлажненные Стешины глаза проводили Лешку. Проводив, больно сузились, рождая на лбу жалостливые морщинки, уходящие под челку.

Кононов, поймав ее взгляд, улыбнулся:

— А почему ты не окаешь? Пришлая, что ли?

— Пришлая, — отозвалась Стеша и, еще раз выстрелив взглядом в Лешку, пошла к крыльцу, с которого только что сошла.

— Удавка! — сообщил Кононов, когда Стеша скрылась за дверью. — Выследила кролика…

— Ничего, — сказал я. — И на тебя найдется удавка, не завидуй Лешке.

— Очень надо! — с обидой в голосе отвечал Кононов, выбираясь вслед за Лешкой во двор.

На закате того же дня, оставив в избе дядю Ваню, чудом взобравшегося на полати, и Гришку Распутина, досыпающего на завалинке, Стеша повела нас, отбросив всякую осторожность, поглядеть окрестные дали.

Пошли на другой конец деревни, в сторону леса, не такого уж близкого, как казалось нам поначалу.

По левой стороне улочки тянулись почернелые от жестоких бурь времени избы, сплошь украшенные затейливою резьбой. Кое-где над слуховыми оконцами вместо былых деревянных коньков торчали несуразные загогулины, уже не способные пробудить воспоминания о временах, когда здесь жили огромными семьями, создавая неповторимый мир, что разлетелся во прах по милости моего поколения, ринувшегося под сияющие огни городов.

Деревня была мертва. Редко где за окнами изб мелькали бледные старческие лица, утомленные ожиданием. Только-только начинался дачный сезон, и молодежи еще не было видно.

Город, вобрав в себя деревенскую молодежь, дав ей шумные улицы с завораживающими витринами, снабдил ее и своей податливостью к насморкам и простудам. И теперь она наезжала в деревню закалить изнеженную и ослабевшую плоть, подставляя ее под теплые лучи солнца.

Предвечерний ознобистый ветерок разливал по купам леса трепещущие закатные краски, отливая нежным цветом девичьей юности. Пала ранняя роса, и все разом прониклось лесным пряным духом.

Зябко поводя плечами, Стеша вывела нас на просеку и завернула за излучину тропки, к высокому, шумно шелестящему клену. А за открывавшейся асфальтированной дорогой показалось трехэтажное здание, из окон которого лился ранний электрический свет. Это была ткацкая фабрика. На ней-то и работала Стеша, гордясь своей профессией мотальщицы.

В воздухе не умолкало стрекотание множества станков, работавших в напряженном ритме.

Постояв, поприслушавшись к их горячему спору, Стеша повела нас обратно, украдкой поглядывая на Лешку, поддерживавшего под руку тихо стонавшего от боли Синего.

Деревня кое-где замерцала телеэкранами, отнимая у оставшейся жизни живое общение, и утонула в сладостной жути иного, придуманного человеком же мира.

В избе, повалившись ничком на диван, басовито храпел Гришка, ему дядя Ваня вторил с полатей надтреснутой хрипотцой.

— Давай, робя, снимать дядю Ваню! — предложил Сергей Кононов, раздраженно поглядывая на диван. — Снесем в чулан, пусть там на пару и выступают…

Сняв всем миром дядю Ваню и отнеся его в «темницу», принялись и за Гришку, тоже бросили на широченный топчан рядом с дядею Ваней.

Мне было обидно, что «темница» отошла невзначай другим. Хотелось побыть наедине с собой. Пробежать отцовские письма, переданные мне женою. Плакали теперь и письма, и одиночество.

Дожидаясь ночевки, я устало слонялся по комнате, в которой по просьбе Кононова, любителя «капятка», заваривали теперь чай.

— Ты не обижайся, — сказал мне Кононов, неся на стол медовые пряники, извлеченные из портфеля. — Но грузинский чай больше напоминает махорку… — И принялся похваляться «индюшкой», которую он доставал у знакомых за переплату.