Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Я от Соломона Марковича! — сказал я зачем-то, хоть это было понятно и так и, совершенно глупея от дурного предчувствия, добавил: — Он сказал, что поможете…

Марк Маркович тем временем прочел записи, снял очки и, держа их за дужку в руке, с любопытством уставился на меня.

— А что вы умеете делать? — вдруг спросил он, поражая меня глубиной заданного вопроса, поскольку сам я никогда им не задавался.

— Мм, — замялся я, обнаруживая всю бездну своей непригодности и конечно же полезности тоже.

— Чертить вы умеете? — уточнил Марк Маркович свой вопрос. — Или вы собираетесь заменить меня?.. — Грузная фигура Марка Марковича заерзала на стуле, выказывая категорическое нежелание уступать свое место.

Я между тем продолжал молчать, во всем полагаясь на инициативу своего собеседника.

— Ну… вы имеете хоть какое-нибудь представление о специфике нашей работы? — поинтересовался Марк Маркович, поняв, что на его должность я не претендую. — Здесь мы стишками не балуемся! Для подобных занятий по праздникам направляем желающих в стенную газету… А любовных посланий не сочиняем… Даже строго-настрого запрещаем…

— Извините… — сказал я. — Не по своей воле пришел. — И потянулся к «гармошке», хотя игра на ней тоже, как мне казалось, шла к завершению.

— Ах, Соломон, он все еще во власти далекого детства, — пробормотал Марк Маркович и, чтобы смягчить свой отказ, приступил к очередной записи на третьей ступени «гармошки», а закончив сей труд, задал, видимо, последний вопрос.

— Гвозди забивать умеете?

Я неопределенно моргнул глазами.

— Вот, возьми! — с оттенком безнадежности махнул листком Марк Маркович, заканчивая наше знакомство на более близком «ты». — Тебе там помогут. — И «гармошка» раскрылась на третьей складке.

С легкой руки Марка Марковича, ознакомившись с мастерской по индпошиву обуви и ее руководителем, я пустился бродить по Москве, забегая то на Покровку, то на Ильинку, то в Китай-город, смакуя очередные библейские имена и мысленно беседуя с Бенедиктом, положившим начало моему знакомству с работодателями, расположившимися на манер Ветхого завета: «Бенедикт родил Соломона, Соломон Марка, Марк…»

«Любезный друг и собрат Бенедикт Гершвович! Благодаря вашим стараниям, а особливо стараниям ваших родственников, — упивался я дорогой, — я изучил такелажное дело, соприкоснулся с образом несравненной красавицы — кутаисской Дульсинеи Нателы — и мужественного человека, всадившего в кутаисское небо семьдесят четыре пули Михако Давиташвили, побывал в городе Кутаиси, оказавшемся в пределах «Грузии печальной…». Засим, уважаемый король газетных виршей, разлюбезный отпрыск Гершва, спешу сообщить вам, что я овладел мастерством проектирования, то есть научился забивать гвозди в башмаки местного производства. Стоял под ружьем в древнем Китай-граде, чтоб в поликлинику закрытого типа не совались подозрительные типы без специальных бумажек, учрежденных министерством здравоохранения… И еще, Бенцион Гершвович, изучил в кинотеатре «Ударник» билетерское дело. Отсюда путь мой лежит уж на гору Синайскую, чтобы сверзнуться с ее высоты. Да отольются тебе, тиран-сластолюбец, слезы терпеливца Иверия! А также твоему богу Яхве, ненавистнику других народов!»

Не жалея ног, ходил я со своей «гармошкой», принявшей после очередных записей вид веселой тальяночки, пока не прибился к высокому подъезду на улице Кирова.

Подъезд был чист и высок, соответствуя статусу учреждения. В кабинете, обитом красным деревом и уставленном книгами классиков марксизма, сидел человек стерильного изготовления. Состоял он из добротного лоска и крахмальной белизны. Тщательно проглаженного, без единого намека на складки воротничка белой в полоску рубашки. Пучеглазых запонок на белейших манжетах, то и дело стыдливо выглядывавших из-под рукавов темно-синего костюма, должно быть, приобретенного в сотой секции ГУМа, куда ведет затейливая красивая лестница, существование которой известно далеко не всем посетителям. И весь сиял, проглаженный нежной негой подкожного здоровья, застенчиво розовевшего на спокойном интеллектуальном лице. Он ждал меня в кабинете, аккуратненький, как бюст (некрупный, как всякий интеллектуал), и сиял, и сиял чищенными особой пастой зубами, промытыми синеватой тепленькой водичкой глазами. Ждал, ревниво охраняемый за дверьми кабинета, в предбанничке, молоденькою особой, то и дело подмалевывавшей глазки, на дню раз по сорок щебечущей «нет» и только раз по пять «да».