Иван Гагуа - Свое и чужое время

И тут распахнулась входная дверь и в нее вкатилась женщина в белом халате и колпачке, напоминая собою ярчайшее полнолуние.

Соломон Маркович, продолжая пляску, подлетел к ней и, как-то просительно улыбаясь, чуть слышно пролепетал:

— Гость у нас!

— Вижу! — прогремело в ответ.

— Из Кутаиси, — пояснил Соломон Маркович, делая сложный пируэт. — Ну как, похож на Михако Давиташвили? Ну?

— Наверно, похож, раз ты находишь, — отозвалась она, улыбнулась мне, источая радостное сияние, прошла в соседнюю комнату и, поцеловав дочь в щеку и вручив ей хрустящий пакет, торопливо покинула квартиру, оставив морозную свежесть и дух валерьяны.

С ее уходом расстроилось и наше веселье. Отяжелевшие от пляски, еды и питья, мы стали прощаться и продвигаться к лестничной клетке, поминутно пожимая друг другу руки.

Наконец, крепко ухватившись за перила, я пошел отсчитывать ступени, как-то особенно приплясывая на каждой, пока не оказался перед неистово целующейся парой.

— Пардон! — сказал я, сблизившись с парой и стремительно вываливаясь за порог.

В своей тускло освещенной ночником комнатушке я застал своих земляков, сбившихся на полу, словно рыбы в консервной банке. Ничего не ведающие тела, заполнив собою всю комнату, издавали коллективный храп под тихое мерцание ночничка.

— Которые? — спросил я жену, растроганный ее слезами.

Она сидела с вязаньем, не желавшим вязаться, и роняла слезы, остро переживая последствия перенесенной болезни…

Не в состоянии держаться на ногах, я сел подле жены и так и уснул, помня и во сне о замечательной привилегии класса на физический труд. Собственно, моя привилегия была призрачной, на что время от времени намекал Соломон Маркович, пока в один из дней не объяснил всю сложность моего положения.

— Так что же прикажете с ним делать? — хмурил брови Соломон Маркович, вызвавший на беседу с некой комиссией меня в кабинет. — Человек работал… Сколько ты проработал у нас? — как-то мягко спросил он у меня.

— Два! — коротко ответил я, понимая, что с двумя этими месяцами истекло мое право на временный труд.

— Так вот, — продолжал Соломон Маркович, — человек работал два месяца, а на третий, нате вам, пожалуйста…

— В управлении… — тихо сказала Капа, плотно сжав губы. — Они сказали, что на постоянную ни в коем случае…

Соломон Маркович тоскливо взглянул на Капу, а затем, переведя взгляд на меня, неуверенно сказал:

— Ладно, не печалься! В беде не оставлю! — повернулся к Капе: — Иди, ты свободна! — И, пошуршав, порывшись в бумагах, отыскал «свиток» и, развернув его и отступив чуть ниже от первой записи Бенедикта, стал нервно черкать ручкой, а закончив, заявил, что мне лучше на время перейти в проектный институт, возглавляемый его старшим братом, Марком Марковичем. — Такая на данный момент ситуация… — заключил он, грустнея от неизбежности нашего расставания. — Закрепишься там, зачислишься в категорию служащих с соответствующей записью, а там вновь возьму тебя, комар носа не подточит…

Я принял из рук Соломона Марковича записку. Сложив ее гармошкой, чтоб наложенным листом заслонить первую запись, вышел на крыльцо проститься с рабочим классом и приготовиться к переходу в другое качество, которое сулило мне, по словам Соломона Марковича, теплую комнату и тихое шуршание бумаги.

«Уважаемый Марк Маркович! — писал Соломон Маркович своему старшему брату, видимо, повторившему облик их отца, в честь которого и звался. — Помоги всем, чем можешь, подателю этих записок трудоустроиться в своем институте в любом качестве. С. М.»

Внимательно перечитав обе записи по нескольку раз, я затрусил к остановке и, дождавшись трамвая, поехал задами-закоулками Ново-Басманной в сторону Елоховской церкви, сочиняя про себя на случай провала любезное послание «племяннику» Соломона Марковича — Бенедикту. Благо он жил здесь неподалеку. Поэтому, прежде чем отправиться домой по Садовому, я мог легко забросить свое послание в его почтовый ящик.

На Бауманской я выскочил из трамвая и, чуть вернувшись назад, пошел мимо памятника Бауману, потом мимо Елоховской церкви, на паперти которой ветхие бабушки с младенцами скармливали голубям хлебные корки.

Любуясь сочетанием белого и голубого, я снова пересек улицу, нашел, поднялся в проектный институт и представился Марку Марковичу, ничем не похожему на своего младшего брата.

Марк Маркович, колоритная личность с мясистым лицом, сидел за длинным столом, заваленным аккуратно сложенными чертежами в кальке, и расплывчато взглядывал на меня сквозь толстые стекла очков, удивляясь форме записок.