Иван Гагуа - Свое и чужое время

Лев Львович, так звался стерильный, встретил меня внимательным взглядом, держа мою тальяночку на весу и на расстоянии.

— Странная вещица, — сказал он, сдержанно улыбаясь влажно сверкающими зубами и косясь на вещицу, приобретшую форму студенческой шпаргалки.

Я подтвердил замечание кивком, подыгрывая тону Льва Львовича:

— Вся начинена обращениями… и места не осталось…

— Да и этажей выше нет! — скромно заметил Лев Львович, подняв глаза к потолку с лепными фигурками амуров.

— В этом, собственно, здании… — уточнил я.

— Долгий, однако, путь, — задумчиво сказал Лев Львович и, спохватившись, указал мне на стул.

Я опустился на него, понимая, что Лев Львович привык взирать на посетителей в профиль.

— Странно, — тихо, с какой-то тоже тихой печалью в голосе продолжал он, чуть-чуть обернувшись на книжные полки с классиками марксизма в малиновых переплетах. — Конституцией нам гарантировано право на труд, а она (должно быть, конституция) не срабатывает… — Лев Львович слегка сдвинул брови, как бы обещая в ближайшую пятилетку разобраться с этим, и, чуть повеселев от такой решимости, добавил: — Мы с вами сейчас немножко отвлечемся от вашей проблемы, тем более что я уже вижу ее решение в пределах этого кабинета… — Лев Львович дважды нажал на звонок, вделанный сбоку в стол, и, на минуту прервав общение с моим профилем, напомнившим ему о муках недоедания, взял в руки синюю книжечку с белыми разводами на мягкой обложке, с без труда читаемым названием «ИУДАИЗМ» и повертел ею перед собой.

Тут в кабинет влетела быстроногая секретарша, расплескивая по пути с очень тугих бедер шелковое платье. Смачно подмазанные подглазья и вычерненные брови и ресницы придавали вполне классическому ее лицу, столь редкому в наше неклассическое время, мистический оттенок.

Она подлетела к столу и застыла в ожидании указаний, слегка скосив на меня взгляд с налетом божественной грусти.

Лев Львович со сдержанным интересом поглядел на представшую и, отметив какую-то волнующую для себя деталь в ней, поднял два пальца.

— Обычную…

— Погорячее? — не выходя из кабинета, скрылась она в какую-то дверь, плотно прикрытую тяжелыми занавесками.

— Не злоупотреблю ли я вашим временем, если немножко задержу вас? — поинтересовался Лев Львович, после того как мы вновь остались одни.

— Что вы!.. — отвечал я учтиво, больше думая о жениной болезни, оцененной профсоюзом в пять червонцев, и других неприятностях.

Секретарша вынырнула из-за занавесок с подносиком, уставленным бутербродами и кофейными чашечками, над которыми стоял аромат знойного лета.

Поднос быстро проплыл по кабинету и мягко приземлился на стол Льва Львовича, чуть-чуть подавшегося назад.

— Замечательно вы это придумали, — нежно сказал он, обращаясь исключительно к секретарше. — И как это удалось раздобыть икру?

Трудно было понять сразу, чего больше в этом «как» — иронии над доставшей или насмешки над черной икрой. Но секретарша, давно, видно, привыкшая к образу мышления начальника, сперва улыбнулась, а затем промурлыкала что-то вроде «Что вы, Лев Львович!».

— Посмотри, кто у нас в гостях!.. — продолжал в своем излюбленном духе Лев Львович. — Ну конечно же ты права. Писатель!

Между тем секретарша поставила передо мной бутерброд с черной икрой, кофе и сок манго в высоком стаканчике.

Чтобы не задерживать внимания на себе, я взял с блюдца ложечку и стал помешивать кофе, не позволяя себе притронуться к бутерброду.

В минуту, когда жена, уткнувшись в подол не верящей слезам Москвы, сидела, что называется, «на воде», в крохотной комнатушке, куда время от времени набивались мои земляки, поднятые паломническим ражем в христианскую Мекку на поклонение вещам, я не мог позволить себе такую роскошь — бутерброд с черной икрой. А потому составил компанию Льву Львовичу, ограничившись лишь черным кофе.

— Надеюсь, — сказал Лев Львович, прожевав первый кусочек бутерброда с какою-то мышиной аккуратностью и запив его кофием, — ты закрыла дверь и нам не помешают побеседовать с гостем?

— Ну что вы, Лев Львович! Конечно, закрыла! — отозвалась секретарша, продолжая стоять чуть поодаль и мягко улыбаясь каждому слову начальника.

Я больше всего не любил интеллектуальных бесед. «Интеллектуалы» обычно лишены практического знания жизни, где нет места красивому разглагольствованию. Однако, становясь им в оппозицию, я не раз оказывался вовлеченным в такую беседу, за что потом ненавидел себя, что дал себе так неосмотрительно увлечься. Нечто подобное затевалось и на этот раз.