Анастасия Петрова - Последняя треть темноты

— Ну что ты молчишь, надо было ее остановить! Они же тебя в психушку засунут! А там… будешь как Николсон в «Кукушкином гнезде», — покачала головой длинноногая блондинка в синяках и без трех передних зубов.

— Помоги развязаться, а? Пожалуйста! — взмолилась Саша.

— Еще чего! Они меня тогда тоже свяжут.

— Ну хоть одну руку развяжи. Ужасно больно. Я не скажу, что это ты.

Блондинка выругалась так, что Саша в жизни бы не повторила подобного ругательства — некоторые слова она услышала впервые в столь изощренной комбинации — и спустила босые ноги с кровати.

— Спасибо. Дальше я сама.

Резать себе веревками запястья, пытаясь выдрать руки из хитроумных петелек, заканчивающихся фантастическим узлом так больно, что воспоминания об этой боли приходят во снах и заставляют вздрагивать, открывать в темноте глаза. Освободив себя, Саша под вопли блондинки развязала остальных узников, затем бросилась к решеткам, увидела в коридоре санитарку. Та сидела на стуле, опустив голову. Саша крикнула: «Я не хочу в дурдом! Пожалуйста! Не надо!» Санитарка подняла глаза, подошла к решетке, показала Саше свое красное зареванное лицо.

— Пожалуйста. Я не хочу в дурдом. Мне просто стало обидно за бабушку.

— Ничего тебе не будет, ложись в кровать, — санитарка махнула рукой и зашуровала восвояси.

На следующий день и через день, приходя в палату, эта женщина даже не смотрела в Сашину сторону, но заботливо помогала пожилой пациентке то постель поправить и сменить, то подушки взбить. Она улыбалась понимающе и по-доброму, и в этом не было никакого притворства.

Уснув, наконец, в Нининой кровати, Саша увидела очень странный сон. Перед кабинетом Адхена стоит она — вроде бы Саша Круглова — и ждет врача. Он является довольно быстро, и вместе они открывают дверь в кабинет. «Что это?» — спрашивает он. Ему страшно, потому что на черном кожаном диване лежит Саша, еще одна, точно такая же, как первая. Вторая Саша испуганно смотрит на двойника, а девушка-двойник вдруг начинает смеяться, вернее насмехаться. «Что вам надо?» — спрашивает настоящая Саша, а та, другая, вертясь, словно перед зеркалом, почти извиваясь, говорит: «Я буду теперь вместо тебя всюду ходить и делать такие ужасные вещи, что тебя в тюрьму посадят, и ты там умрешь». И смеется. А Саша в ужасе пытается позвонить кому-то по телефону, и затем, пока Адхен общается с двойником, потихоньку достает из-под дивана спрятанный там (кем?) топор, подходит к девушке сзади и, не задумываясь, как в рыцарских романах, отрубает ей голову, смотрит на Адхена, шепчет: «Ее больше нет. Она ничего не сделает».

Гантер шагал в пустоте по улицам Пантена, высоко поднимая ноги и представляя себе, что ступает по нервам и костям нерассуждающего фанатизма и слепой веры в джихад, за одну ночь превративших церковь отца Герра в холодный пепел. Гантеру казалось, в воздухе до сих пор висит смог, зола застилает горизонт, медью накрывает город, в котором непонимание с каждым днем сгущается, становится непреодолимым, и сначала все смолкают, сидят тихо, не пытаются друг друга переубедить, а затем вдруг дикий грохот во тьме безапелляционно заявляет: твари Божьи, те самые, нуждавшиеся в толерантности, сделали свой выбор, ушли в мир иной, существующий здесь, на Земле, но такой черно-белый, что наши ничтожные оттенки смыслов и чувств не проникнут в него никогда, и никогда нам не удастся разрушить непонимание, ибо между нами и другими не забор, не ограда, не каменная стена, между нами — огромное ничто.

Близлежащие дома люди покинули, окна замуровали серыми блоками и зашили картоном, пешком отправились за новой историей. Оставить бы эту где-нибудь сбоку, с краю.

Вечерний рынок не успел собрать палатки. Арбузы с вывороченными кишками и разбитые головы сияющих, как солнце, желтых дынь, яблоки, персики, сливы, апельсины покоились в пыли вперемешку с тряпьем, зерном, флаконами самодельных духов, чайниками и остроносыми туфлями в разноцветных стразах. Гантер поднял с земли остановившиеся часы — большой деревянный будильник с круглым циферблатом: без десяти двенадцать. Для кого-то в тот момент прошло пятьдесят минут, для кого-то закончился рабочий день, а для кого-то жизнь. Для иных, возможно, все только начиналось. Прошло пять минут после первого поцелуя, одна минута после зачатия ребенка, еще несколько часов — и самолет взмоет в небо и спустя почти сутки сядет на острове у моря, где людей совсем мало, зато попугаев не пересчитать. Три минуты после важного телефонного звонка и назначения на новую должность, четыре минуты до рождения, шесть минут до первых шагов, два часа после смерти, несколько секунд до того, как зернышко прорастет, а цветок завянет. Без десяти двенадцать означало что угодно: бессмыслицу, нелепость, воображаемое надуманное время, пригодное лишь для осознания незавершенности, недосказанности и недовоплощенности сиюсекундного «сейчас». Гантер с силой отшвырнул часы. Стрелки сдвинулись: двенадцать двадцать.