Анастасия Петрова - Последняя треть темноты

До того, как сознание окончательно сместилось куда-то назад, в затылок, и Саша перестала ясно видеть перед собой, говорила ли она Адхену серьезно и без изломов, что ей от него действительно нужно? Пыталась ли она втолковать ему, настойчиво, мягко, точно, какой именно помощи она ждет? Конечно нет — конечно нет — конечно нет. Лишь после того, как случилась катастрофа, Саша сделалась, наконец, внятной для самой себя. И в этом смысле их ошибочная практика удалась. Мог ли он знать? Мог ли он знать, что все закончится хорошо? Мог ли он знать, что, упав в бездну, она выкарабкается?

Куда-то подевался оранжевый лев. Старый оранжевый лев, плешивый, с купированным хвостом и одним единственным усом. Игрушка детства, всегда пылившаяся на полке среди книг и никому не нужных CD с песенками Бреля и Генсбура. Юра обожал «Я тебя люблю — я тебя тоже нет». Это была их с Валей песня. А льва он никогда не давал в обиду. «Тронешь льва, убью. Я в него в детстве играл. Не смей выбрасывать». Да Валя и не выбрасывала, только он сам сделал ноги, вырвался из клетки, предал хозяина, подставил хозяйку, словом, исчез. И тогда что-то где-то помутилось, сорвалось. Юра медленно выпрямился в кресле, поднял тяжелый подбородок, сжал кулак и всей рукой от локтя до мизинца ударил по стеклянной стенке, отделявшей кухню от гостиной. Острые многоугольники рассыпались по полу. Был момент тихого принужденного ужаса. Затем Юра с размаху ударил снова и снова. Саша видела, как стена сначала сопротивлялась, словно на долю секунды напрягала мышцы, затем трескалась, но держалась, на ней проступали белые прожилки, и еще через несколько секунд происходил разлом, распад.

Сквозь дыру с неровными краями Саша видела, как мама спиной прижалась к холодильнику, будто гигант мог ее защитить. Юра выкрикнул мерзость и пошел на кухню, а мама открыла дверцу в погреб: она подумала, что могла неосознанно спрятать игрушку в погребе, среди барахла, когда на днях пылесосила книжные полки.

— Мама, не ходи!

Валя плакала. У нее было столько слез, что промокли обрамлявшие лицо пряди волос, футболка на груди, рукав, которым она утиралась. Крупные слезинки падали на джинсы выше колена и на пол. Несколько шагов вниз по лестнице.

— Мама, не ходи!

И вдруг Юра бросился следом.

Раздался крик. Его услышали даже на первом этаже. Вася Петров не желал, чтобы его приковывали к постели, будто он опасный преступник, и вопил на всю клинику. Он перематывал и по кусочкам воссоздавал прошлое, силясь вспомнить убийство, план убийства или импульс, толчок, схватку, хоть что-то. Как его могли обвинять в том, чего не было в его сознании, в том, о чем он и не помышлял, в том, что для него не существовало? Он не хотел никого убивать. Мать Виталика показалась ему странной, не слишком адекватной и, возможно, даже неприятной, да-да, она показалась ему просто отвратительной, но ему бы в голову не пришло причинить кому-то вред. К тому же, Виталик ни на минуту их не оставлял, он должен свидетельствовать в его защиту.

— Где мой ученик? Почему он ничего не говорит? Приведите его! Допросите его! Он скажет правду!

Но Виталик, по словам следователя, молчал, плакал, не говорил ничего, в том числе и не отрицал вины учителя. Иногда он вдруг открывал рот — словно хотел что-то сказать, но задыхался, бился в истерике, не мог сказать, лепетал: «Понимаете, понимаете…» Прятал зареванное лицо, натягивая футболку до самого лба, агукал: «Понимаете, понимаете… Мама… Он хотел добра». Никто, разумеется, не собирался понимать.

Бабушка просила не теребить мальчика чересчур настойчиво, мол, ему и так досталось, все-таки мать. Полиции удалось выдавить лишь рассказ о том, как Вася Петров проводил Виталика домой. Больше ребенок не сказал ни слова, хоть ему и хотелось, и желание это было почти неудержимым, ноющим, он думал: надо сказать, просто сказать, сказать.

Никогда прежде воображение не корчило такие хмурые гримасы, демонстрируя хозяину свое бессилие перед беспочвенными фантазиями. Воображение отказывалось запускаться автоматически, подобно искусственному механизму. Оно будто утверждало свою причастность к реальности и только, свою зависимость от нутряной правды, оно будто говорило: ты, Вася Петров, не увидишь как наяву того, что не чувствуешь, что не прячется даже в глубинах твоего сознания. И все крепче Вася сжимал в кулаке скатавшуюся простыню, словно хватал за хвост доказательство своей невиновности.