Анастасия Петрова - Последняя треть темноты

Он задал вопросы, она ничего не ответила, стала нести чушь про пирог с телятиной и картошку в мундире. Сварили горилле картошку в мундире… И тогда он не выдержал, схватил ее за плечи, тряхнул изо всех сил, призывая к ответственности, она разозлилась, ударила его — может быть, вазой или чем-то еще, он вцепился ей в горло… Какая чушь. Как неестественно и странно. Неправдоподобно. Да в жизни он не поднял бы руки на женщину, он даже в юности не дрался. И в детстве не дрался. Одноклассники дрались, а он нет. Он же Вася Петров, тихий мальчик, замкнутый, затравленный, истерзанный комплексами и страхами. Он слишком всего боялся, чтобы на кого-то напасть. Будь он героем американского триллера, конечно, оказался бы идеальным подозреваемым, и в ходе расследования выяснилось бы, что мать его в детстве подавляла, потом бросила, отец, разумеется, над ним надругался, психика поехала, и превратился робкий мальчик в морального урода, который годы напролет рассказывал детишкам о литературе, а затем сорвался с цепи и принялся всех подряд душить. Ну, не всех подряд, положим — только девушек, они ведь его разочаровали. Вася даже улыбнулся тому, как логично все разложил по полочкам, вписав себя в компанию чокнутых серийных убийц с мировым именем. Только не случилось в его жалкой жизни ничего сверхъестественного, и плохие родители навсегда остались просто плохими родителями. Если вдуматься, родители не обязаны быть хорошими. Что до прекрасного пола — все это глупости, чепуха. С кем не бывает! В общем… Но где был ребенок? Где был Виталик, пока Вася Петров беседовал с немолодой женщиной? Стоял ли он рядом с ними, пока мать говорила про пирог и картошку в мундире? В мундире… Горилле в мундире. Почему он вдруг вспомнил эту фразу? Разве она так сказала?

Нет, он с Виталиком не попрощался, значит, в комнате его не было. Но если бы Вася напал на мать, та бы закричала, и Виталик прибежал бы на крики, и тогда Вася попрощался бы с ним перед уходом. Нет. Если бы он ее убил, он бы просто убежал. Он бы торопился. Какие там прощанья! А почему он упал на лестнице? Он поскользнулся. Поскользнулся. Не попрощался, поскользнулся. А что было между картошкой в мундире и лестницей? Сварили горилле картошку в мундире… Откуда там взялась… горилла?

Гориллой Васю называла мать, когда он был еще подростком — слишком высоким, с длинными руками и широкими ладонями, с густыми сросшимися бровями. Мать говорила: он гундит, как обезьяна, он нечистоплотен. Когда он занимался у себя в комнате и мать входила с обеденным подносом, она часто в шутку говорила: то-то для гориллы, например, котлеты или суп, картошка… картошка в мундире. Однажды она сказала: сварили горилле картошку в мундире… Нет, этой фразы она не произносила. Ее он придумал сам. Но запомнил так, словно мать сказала. Ему казалось, что это она сказала. Хоть он и знал, что она не говорила.

Между тем, что человек в действительности совершает по отношению к нам, и тем, что нам кажется — кажется, он мог бы совершить — пропасть. И все-таки восприятие причудливым образом формируется из обеих составляющих. И может быть, даже в большей степени — из второй. Взгляд, улыбка или гримаса при упоминании чего-то или кого-то, какое-то словечко, чистые или грязные волосы по вторникам или пятницам, мимолетная реакция или ее отсутствие — сплошная пассивная неопределенность, из которой почему-то возникает субъективное, то есть личное, и тем более ценное для нас восприятие другого. И сколько ненависти или любви порождают в нас не совершенные поступки других, те самые, которые мы необъяснимо предчувствуем, интуитивно вычисляем, ощущаем так остро, будто они в самом деле имели место. Можно ли сопоставить то, чего не было, но, что воображение предъявляет нам как бессознательную реальность, с тем, что в действительности произошло, никак не отпечатавшись в сердце? Что важнее? Что — настоящее?

Саша долго просидела в клинике, рабочий день шел на убыль, пациенты разбегались по домам, хотелось есть, а Нина все не выходила из кабинета УЗИ. Дзынь. В тишине слева от окошек регистратуры открылись двери лифта. Сначала охранники, за ними санитары с каталкой. На каталке — будто останки человека. Ничего снаружи, словно все внутри: впалые щеки, ввалившиеся глаза и плотно сомкнутые губы, не поджатые, но втянутые и неподвижные. А ступни как у балерины, и в носках видно — высокий подъем: даже ноги вобрал в себя. И волос нет совсем, снаружи нет, наверное, колышутся где-то в черепной коробке, проветривают мозг. Ногти на руках раскрошены. Нет сомнений: он умирает. Снаружи его не осталось, он все отдал чему-то внутри себя.