Анастасия Петрова - Последняя треть темноты

И в это время, пока Саша бессмысленно ждала неминуемой катастрофы, Гантер проектировал свой чудесный автомобиль. Он твердо решил, что прежде чем уехать на край Земли, в прекрасное доброе место, автомобиль проедет по всему миру, по местам больших сражений, напрасных побед и великих поражений, он увидит все и запомнит все, чтобы расчистить жизнь и задышать самостоятельно.

Он бы объехал всю Европу, вспомнил бы Священную Римскую Империю, Оттона Великого, коллегию курфюрстов, рейхстаг, папский престол. Он бы пережил, как наяву, кризис Реформации и Тридцатилетней войны, религиозные войны и Вестфальский мир, наполеоновские войны. Увидел бы, как Франц II Габсбург отрекся от престола, как в 1138 году германским императором был избран Конрад II Гогенштауфен; как после его смерти власть перешла к Барбароссе; как рассердился папа Александр III и взбунтовалось Сицилийское королевство, когда власть императора усилилась на Апеннинском полуострове; как правитель Австрии Максимилиан I принял «Имперскую реформу», разделив Германию на шесть имперских округов. Гантер скатался бы в крупные княжества — Саксонию, Курпфальц, Гессен, Вюртемберг, Бранденбург — и в города — Страсбург, Франкфурт, Нюрнберг, Гамбург, Любек — собственными глазами увидел бы, как происходит конфессиональный раскол, как мучит церковный вопрос императора, как формируются политические союзы: католический и протестантский. Гантер наблюдал бы войны за испанское наследство и то, как Бавария, Пруссия, Саксония, Ганновер не подчиняются императорской политике, оттесняют императора; как против Карла VI выступает коалиция немецких евангелических государств. Гантер стал бы свидетелем австро-прусского противостояния, Великой Французской революции, учреждения Рейнского союза, разгрома Наполеона. У него темнело бы в глазах, и время от времени он бы останавливался, засыпал, но потом снова садился бы в автомобиль и ехал дальше.

Ну разумеется, именно с Адхеном Саша вступала в самое невыносимое противостояние, именно с ним она вела яростную тяжелую борьбу, ведь именно его она выбрала из тысячи других людей, чтобы сказать. Сказать!

— Вы жалкий шут. Просто шут. Вы ничего не понимаете. Ничего не смыслите.

— Я работаю, а вы выдергиваете меня. Я прихожу, а вы говорите мне какую-то ерунду.

— Я не уйду.

— У меня следующий пациент.

— Я не уйду.

— Идите вон!

Ситуацию надо было переломить. И тогда она вскочила, покинула, наконец, кресло, к которому приклеилась, схватила большие деревянные часы, запрыгнула на диван и потянулась к приоткрытому окну. Надо было сказать всем тем людям, лежавшим по койкам, с перебитыми носами, переломами и свинскими синяками, которым казалось, что жизнь улыбается широкой улыбкой злого клоуна, а вовсе не дружески подмигивает. На Сашин вопрос «Что случилось?» все они отвечали: «Мне одиноко» и «Я не знаю». Никто из них не знал, что происходит на самом деле. Они не боялись сказать, многие из них уже все потеряли, и они хотели сказать, поделиться, выговориться, поправиться, но они не могли — не могли сказать. Мир сопротивлялся проговариванию. О мире нельзя было поговорить.

— Что ты там застыла? Йогурты бери! Мне белые. — Нина постепенно заполняла тележку некрасивыми продуктами.

— Здесь почти ничего нет. Это не страна йогуртов, разве не так?

Саша с интересом пробежалась глазами по молочному отделу. Нина рассмеялась. Саша подошла к холодильнику, почувствовала прохладу и упоительное облегчение, тоже рассмеялась. Взяла творожный «Данон» с черникой.

— Ты права, это не страна йогуртов.

— Короче, мы заходим в больницу вечером по одному и прячемся. Я достану халаты.

— Ты че, какие халаты? Нас в жизни за врачей не признают.

— Ты че, я не про те халаты. Обычные халаты. Будем типа пациенты.

— Ты че, какие пациенты? Там одни бабы лежат.

— А братан твой?

— Он же аномалия!

Бывший кассир с бывшим терапевтом по-детски ликовали. Им слышались звуки граммофона. Сквозь какую-то пелену, в тусклом свете они видели Эйфелеву башню, реки шампанского и самих себя в новой, не прокуренной и не пропитой судьбе. Пожалуй, даже не в современности, а в какой-то прошлой, замедленной, неагрессивной жизни. Может быть, в двадцатых.

— Я сына своего заберу от бабки. Мы с ним не виделись давно. Маманю-то его какой-то урод того.

— Че, прям замочил? — Антон нехорошо оживился, а кассир растопырил липкие пальцы и хлопнул себя по щекам. — Трындец!