Вячеслав Репин - Антигония. Роман

— Внутренности тебе выворачивает не от этого. Но ты прав, иногда полезно почувствовать эту границу, ― поддержал я мнение. ― Чувство конечности… Что может быть более странным, если разобраться?

— Причем тут конечность? Случай, и даже если ему приписывают какие-то законы ― вот, что всем управляет! Вот что трудно переварить! ― не согласился он, на свой лад интерпретируя мои слова; его снедала обычная мания противоречия. ― Вроде всё понятно. Но это только на словах. Чувство справедливости, врожденное, инстинктивное, которое сидит в нас с пеленок, отрицает эти законы. Отсюда и вопросы. Это не просто страх. Не просто перед чем-то иррациональным.

— По-моему, наоборот. Всё расписано наперед. Ни один волос не может упасть с наших голов просто так. Но можно десять жизней прожить и не додуматься до этого. Или не заметить.

— Положиться на протекцию сил небесных, сидеть и не рыпаться?

— Каждый за себя решает. Но исходить лучше из заданного.

— Например.

— Протекция свыше… благодать, если хочешь, а чего в словах копаться? Это доступно всем. Но не все готовы это принять, ― опять стал я перечить.

Хэддл поморщился.

— Это всё равно что, не имея в кармане ни гроша, заявиться в ресторан, сесть за стол и заказать что-нибудь бесплатное, ― сказал он. ― Стакан воды, например.

Я не настаивал. Стоило смахнуть со слов шелуху, и могло оказаться, что мы говорим опять об одном и том же.

— Сильный должен сожрать слабого, даже если этого не хочет. Вот что поразительно. Вот где закономерность, ― сказал Джон. ― Игнорируя это, жить практически невозможно. Грех, само зло… о чем мы говорим? Разве не об этом?.. Получается, что всё это необходимо. Вот и объяснение. Закономерность ― в неизбежности зла, в его необходимости.

— Ничего это не объясняет, ― уперся я.

Оставаясь каждый при своем мнении, мы какое-то время просто молчали.

— Вопрос не в том, каким образом между нами происходит размежевание на сильных и слабых, а в том, что кто-то обязан расплачиваться за несовершенства, ― продолжил Хэддл, слыша себя одного. ― Это самая странная мысль, когда-либо приходившая мне в голову. С кого спрашивать? С Невидимого? Да дохлый номер! Не докричишься… Или с тех, кто был отсеян при отборе, не того оказался калибра, рожей не угодил?.. А может быть, люди низшего сорта другой участи не достойны, кроме как мыкаться с пеленок до гроба? Если так, то к чему рассусоливать? Спустить с них шкуру, и дело с концом! Раз уж мир так подл, так беспощаден. Только как всё это бессмысленно…

Он, видимо, рассчитывал на отпор с моей стороны, хотел, чтобы его поразубеждали, ― уж очень сумеречен был его взгляд на вещи, ― но я-то уже знал, что спасение мое не в словах и, может быть, не только мое…

Около десяти утрау нас в дворике появилась мадам Риё с какими-то плоскими упаковками, обтянутыми пузырчатым целлофаном.

Она стала мне объяснять, что ее позавчерашний гость, месье Чу, заехал полчаса назад и оставил каждому из нас по «сувениру». Кому какой, выбирать предстояло нам самим. Такова была его просьба. Благодушие, с которым хозяйка выполняла поручение, свидетельствовало о том, что она ничего не знает о том, что вчера произошло. И к лучшему, сразу подумал я. От одной мысли, что хоть с ней-то не придется перемалывать на словах позорную эпопею, у меня отлегло на душе.

Мадам Риё ушла. И я позвал на улицу Джона. Опасаясь какого-то очередного подвоха со стороны китайца, мы нерешительно принялись потрошить упаковку. Разделавшись с целлофаном, мы так и обомлели. Китаец передал нам по картине. Никак во искупление своей проделки. На каждой из картин внизу латинскими буквами было выведено его имя. Один холст был черным, с фактурой. Краска была нанесена на яркий грунт оранжевого цвета. По центру, внутри черного прямоугольника, выделявшегося на общем фоне более темной, блестящей лессировкой, густыми белилами и вполне искусно, каллиграфически отработанным жестом был выведен силуэт рыбы. Как впрочем, и на другой картине, хотя она и представляла собой «диптих», составленный из двух холстов, и рыб получилось две. По одной на каждой из почти одинаковых по формату половин, с идентичным сюжетом, выполненным на серо-зеленом фоне. Разница между половинами была только в том, что на левой, чуть более превышавшей в ширину правую, вдоль левого ребра холст завершался вертикальной черной полосой в шесть-семь сантиметров шириной. Правая же половина фактически изображала левую ― весь левый холст, ― отчего полоса, в уменьшенном масштабе, превратилась в черный столбик. При этом размеры рыб оставались одинаковыми.