Максим Веселов - Гоголиада

Так почему же я жгу эти сокровища? Ведь они — единственная индульгенция перед самосудом совести. Они, оно, написанное сокровище моих желаний и фантазий — единственная реальность. Ибо что такое моя реальность, моя жизнь? Секунды, мгновения, уносящиеся в память, в которой их уже и не отличить от вымысла! А это всё — написано и топором теперь их не вырубишь. Год от года — неизменны. Да и сколько мильонов раз мне самой хотелось стать ими, одеваться как они, говорить и ходить — как они, но нет же, духу, смелости не хватало, вот потому и только они могут мной ходить и говорить то и так, как я того хотела, да не могла этого в своей скудной жизни. Потому они и сильнее меня, потому, потому. Они всегда делали то, что хотела я, да не могла. Это словно когда родители не доедают кусок, отдавая его ребёнку. Даже не так, ещё хуже. Я профукала свою жизнь, отдав все самые лучшие события, поступки, слова и ощущения — им. Это они всё самое лучшее из моей жизни пережили. Вот так-то вот. И это всё, что осталось у меня от моей жизни и останется после моей жизни…

Опешила Гоголиада и застыла перед разверзнутым жерлом камина, в котором горела, пылала синим пламенем её рукопись.

Это длится ещё несколько секунд, и потом слышно, как кто-то бежит.

Белый Дворник, он вихрем проносится мимо испуганных девушек, отталкивает Гоголиаду от камина, и сам, голыми руками, из огня выхватывает листки рукописи. Они ещё горят, он гасит их пальцами и лезет в камин вновь.

Гоголиада упала на колени и смотрит на него.

По зале расползается дым и гарь, всюду летает пепел и обугленные с разных сторон листы.

Гоголиада кричит дворнику, почти истерично, почти зло:

— Тебе-то это зачем?!! Ты ведь даже читать не умеешь!!!

Белый Дворник не обращает внимания на крик, не слышит, сейчас у него нет слуха, нет осязания, есть только понимание катастрофы.

Белая телогрейка на нём идёт бурыми пятнами, в нескольких местах уже дымится, руки черны и обуглены. Опалено лицо, брови, ресницы, чуб. Он выхватывает и выхватывает у огня листы и вдруг… …когда уже показалось, что все листы Завещания он спас, а те, что не спас, смешались зола к золе… что-то вспыхнуло в глубине камина. Так память озаряет нам давно забытое, но важное. Дворник зажмурился и последний раз полез в камин, разгребая руками пылающие угли, ощупывая средь них ещё оставшиеся листы и вдруг… …он нащупал в горящих углях человеческую руку. Живую руку, которая хватается пальцами за пальцы Дворника, она трясётся, как горящая живая человеческая рука!

Боже, да что я несу! Это и есть — горящая человеческая рука!

Дворник схватил руку, и что есть силы, рванул её на себя.

Вместе с клубами дыма и копоти, Белый Дворник вырвал из огня Сожжённый Дневник.

Оглушительный визг трёх женщин распугивает вакханалию Теней.

Сожжённый Дневник трепещет от боли на полу и только корчится всем телом. Это ожоги, он не в состоянии делать что-то ещё. Он не произносит ни звука, а рот его разевается в ужасном вопле. Все три дамы хватают его и несут, волокут на диван.

Белый Дворник застыл в изумлении. Девушки укладывают обожжённого на диван, голова на коленях у Гоголиады, сами обдувают его, боясь прикоснуться к обожжённому телу, стараясь просто дыханием сбить жар, тление и дым.

В пустынных сводах дома раздаётся только безумное причитание Гоголиады:

— Жив! Ты жив, мой миленький, ты живой, прости свою мамочку, прости, я не хотела, родной ты мой, ненаглядный, живой, живой, драгоценность моя, мамочка больше не обидит тебя, мама спасёт тебя, спасёт, золотко ты моё… вот радость-то… вот горе-то…

Но это только слова, на самом деле никто не знает, что надо сделать, чтоб давным-давно Сожжённый Дневник не умер и теперь.

Спохватился один Белый Дворник, мысли его замелькали калейдоскопом, как-как-как (?!!), он вскочил, побежал к столу, вынул из него чистые листки, перо, чернильницу и показывает дамам, мол, скорее, Гоголиаде надо писать, чтобы спасти пострадавшего! Его понимает Пика, она садится на место Гоголиады, тогда Лили ведёт, толкает писательницу к Белому Дворнику. Тот, не найдя стул, сам присел на одно колено, подставив согнутое колено Гоголиаде. Она садится, очень быстро пишет, передаёт исписанные листы Белому Дворнику, он — Лили, она бежит к Пике, Пика «приклеивает» новые листы к обожжённым местам на теле Сожжённого Дневника, разглаживает их, дует. В этом бешеном ритме проходит некоторое время и…

Сожжённый Дневник — умирает.

Пика остаётся с листком в руке, она не принимает от Лили новый. Больше незачем.