Александр Бренер - Жития убиенных художников

На выданные Энтони деньги мы приобрели дешёвые цветастые ткани, коврики и гирлянды из искусственных цветов. Всё это продавалось в бангладешских и пакистанских лавках в Ист-энде. Купили — и даже сдача на самосу осталась. Вкусные самосы на Брик-лейн.

В условленный срок выставка была готова: рисунки, афоризмы, куски ткани, гирлянды. Все стены в австрийском институте оказались заклеены.

И тут новость: Энтони пригласил на вернисаж рок-группу художников. Будет музыка и буфет.

Что ж, тем лучше.

На открытие народу набилась бездна. Явились знакомые анархисты, мальчишки и девчонки, сквоттеры. Но я был поражён стараниями Энтони: среди гостей виднелись известные люди — Густав Метцгер, Ричард Гамильтон, Трейси Эмин… Как он их заманил? В толпе маячили также Д. А. Пригов и Зиновий Зиник.

Художники играли панк-рок. Громко играли. Но это было почему-то не весело. А скорее уж гадко. Фальшиво, тупо. Мне не нравился солист группы — дизайнер Скотт Кинг. Он был крепко сбит и напыщен. Вскоре он станет уважаемым членом художественного сообщества, будет работать на Ханса-Ульриха Обриста, а пока накачался пивом и хрипел в микрофон, как разозлённый пингвин. И я чувствовал: он меня тоже не любит.

Вообще, тошнотворны тусовки вернисажные! Похабно возбуждение этих разогретых, взыскующих экстаза тел! Вроде бы ищут они человеческой близости и общности, а на самом деле словно кокаин в сортире нюхают! Паскудно и хищно требуют они рассеяния, а ведь искусство, на которое эти толпы так падки, — жестокое, страшное дело. Сколько художников сгинуло! А сколько спятило! А сколько в нищете померло! Видел я Китупа — художника мелкого, втоптанного, видел Лейдермана — художника обозлённого, видел Туомбли — художника сладкого и умудрённого, видел и Келли — художника самоубитого! Видел-перевидел я на своём веку художников — и больно мне за них, и скудно! А толпы зудящие, комариные, зрелищ алчущие — прах они, тлен, суета непомерная. Как это говорил апостол? «Образ мира сего — проходящие», в тумане исчезающие…

Концептуально говоря, публика здесь была не публика, а аппарат спектакля, постав капитала, диспозитив мировой мелкой буржуазии (хотя, конечно, отдельные люди — дело другое).

И вот, обозревая эту пустоту и мерзость в австрийском культурном институте, захотелось мне чего-то иного. Захотелось опять стать фигурой из книги, из фильма — требование души, хорошо знакомое. Не оно ли обуревало музилевского Ульриха? И Дон-Кихота? Это тонкое, как кинжальное лезвие, желание быть сотканным из слов — знакомо ли вам оно? Сие желание, скажу по секрету, есть нежелание быть человеком из плоти — таким как вся эта выставочная публика, как сегодняшний люд. Не хочу. Не хочу. Не хочу.

Ну что ж: не хочу — и не буду!

И подумав это, решившись, я стал крушить нашу с Барбарой выставку. Барбара мне в этом потворствовала. Ведь, собственно говоря, эта выставка была уже не «наша», она была чужеродная. Разве её я хотел создать, когда боготворил гравюры Гранвиля? Разве о таком я мечтал в тёмном азиатском кинотеатре, потрясаясь «Андреем Рублёвым»? Нет, нет…

Я срывал рисунки, гирлянды, коврики со стен австрийского культурного института, я вырывал из чьих-то рук бутылки пивные, я ломал эту ненужную экспозицию. Неужто я возомнил себя Иисусом, изгоняющим торговцев из храма? Или решил, что я — Лев Николаевич Мышкин, опрокинувший вазу в генеральском семействе?

Думаю, я пытался отделить себя от вернисажа. Так муха пытается вырваться из паутины.

Я ломал и крушил, пока не улетел в нокаут.

Чёрная пелена окутала меня на секунду.

А потом я проснулся на полу, среди топочущих ног — и сразу вскочил.

Музыка остановилась.

Лица вокруг были как лацканы со значками: британские флажки, пацифистские символы, свастики, танцующие шивы, глаза в треугольниках… Лица вокруг выражали ужас, восторг, любопытство, досаду… Лица вокруг вращались, как карусель в Париже…

А прямо напротив меня, в центре карусели, высился столбом Скотт Кинг — художник-дизайнер, артистический хам, воплощение сегодняшнего дня. Он был мощный, пьяный и свирепый. Выставив кулаки по-боксёрски, он угрожающе пялился и усмехался. На одном его кулаке красовался металлический выпуклый перстень, испачканный чём-то красным.

Тут я заметил, что из моей физиономии сочится кровь. Скотт Кинг послал меня в нокаут своим перстневым кулаком, заодно нанеся рваную рану под нижней губой.

Хорош же я был — обалдевший, залитый кровищей, еле соображающий. А он — как центурион во главе когорты.