Александр Бренер - Жития убиенных художников

Никакого шампанского мне уже не хотелось — ни шампанского, ни бутербродов. Зато мне захотелось немедленно атаковать эту выставку, эту галерею.

А народу тем временем у Саатчи прибавилось. Публика была спокойная, приодетая: мужчины в двубортных полосатых костюмах и твидовых пиджаках с галстуками-бабочками, молодые люди во всём чёрном-чёрном, девушки со свежими стрижками, дамы с умелыми лицевыми выражениями.

Сам Борис Михайлов тоже был здесь. Он стоял в маленькой русской группке, рядом с поэтом и художником Д. А. Приговым и куратором И. Бакштейном.

Увидев их, я почувствовал себя плохо-плохо. Мне почудилось, что весь мир только и состоит, что из этой сальной публики. Меня охватила усталость, бессилие, отвращение — к ним, к себе, а заодно и к искусству. Зачем мы сюда пришли? Что я тут потерял? Какое убожество! Во мне проснулась идея смерти, идея самоубийства. Разве не прав был Генрих фон Клейст? Разве не прав был Есенин? Разве не прав был Рене Кревель? Жизнь — унижение!

Всплывёт ли в громадном, чудовищном океане литературы книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такой вот газетной заметкой: «ВЧЕРА, В ЧЕТЫРЕ ЧАСА ДНЯ, МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА БРОСИЛАСЬ В СЕНУ С МОСТА ИСКУССТВ»?

Читали ли вы «Шагреневую кожу» Бальзака? Помните ли вы сцену в самом начале этой повести, когда проигравшийся в лоск Рафаэль де Валантен, готовясь к самоубийству, стоит на парижском мосту и смотрит в грязную, холодную реку — и вдруг замечает, что какой-то носильщик запачкал рукав его фрака чем-то белым? И самоубийца Рафаэль ловит себя на том, что тщательно стряхивает эту белую пыль, словно он не пришёл сюда покончить счёты с жизнью, словно новый день ещё впереди…

Так же и я вдруг стряхнул с себя навалившуюся усталость. У меня возникла новая, блестящая идея. И я тут же поделился ею со своей подругой.

Тогда нам сделалось смешно, и мы схватили с подноса бокалы с шампанским и залпом выпили. И тут же бросились, сломя голову, в наше детское развлечение.

Как угорелые, стали мы носиться по галерее Саатчи, растопырив руки наподобие крыльев, издавая звуки, как пикирующие бомбардировщики!

Нью-Йорк в это время ещё дымился.

А мы бегали, гудя и вопя, задевая гостей Михайлова и Саатчи, сея недоумение и панику. Кого мы изображали? Кем стали? Осами? Асами? Ангелами-истребителями? Двумя лайнерами, врезавшимися в небоскрёб? Двумя летатлинами? Я тогда об этом не думал, но сейчас предпочитаю последнюю интерпретацию.

Однако не все в галерее приняли нас за отголосок русского авангарда. Я услышал отчаянный женский крик:

— Вы только посмотрите! Они над нами издеваются! У нас сегодня траур, а они издеваются!

У кричащей был американский акцент.

Мы продолжали кружиться, метаться и пикировать, прилагая все силы, чтобы толпа обалдела. Она и обалдела уже, и колыхалась, и голосила, и плескалась шампанским. Я пронёсся мимо Бориса Михайлова, вперив взгляд в его белое, как брошенный на сковородку блин, лицо. Он выглядел болезненно, раздражённо, зло. Но я не успел его пожалеть — пронёсся мимо.

Проделав в зале нечто вроде мёртвой петли, я пролетел на бреющем полёте мимо Пригова — он посмотрел на меня как на буйнопомешанного. Я ему улыбнулся.

Внезапно я увидел, что мою подругу, моего близнеца-летатлина, схватил за крыло какой-то тип. Сначала за крыло, а потом и за хвост.

Кубарь кубариком, жарким шариком — хрясть!

Не позволю взять летатлина в неволю, сучья пасть!

Этот тип выглядел как олигарх, как клиент Саатчи, как урка — в синем двубортном костюме, в красном галстуке, с напомаженными волосами. Он был толст, большого роста, с толстыми ногами. Он уже душил моего товарища-летуна, сжимал горло моему напарнику-птенчику, и мой напарник бледнел. Тогда я, недолго думая, прыгнул на этого олигарха и повис на нём.

От уркагана пахло спиртным, и он был в полном очумении. Казалось, он вообще не может соображать — а только сдавливать горло, крушить мою подружку. Я стал колотить его кулаками, пинать его, но он был как скала, как бревно, как кусок мёртвого мамонта.

Мой дорогой летатлин хрипел и хрустел в лапах этого человеконосорога, сука-блядь!

Тут, к моему несказанному облегчению, на этого вора в законе (или кто он там был) накинулись какие-то ребята, кричащие по-испански. Потом выяснилось, что это были наёмные работники Саатчи, буфетчики и официанты, а на самом деле — студенты художественных колледжей, учащиеся из Латинской Америки. Они были единственными, вставшими на нашу защиту. И они уже думали, что пахан в галстуке просто-напросто задушит мою подружку. Он ведь был невменяем.