Александр Бренер - Жития убиенных художников

Сказано — сделано.

Мы протолкались к высокому камину, красовавшемуся посреди зелёной стены, и я помог моей партнёрше влезть на каминную доску.

Ей это удалось без особых усилий, да никто в толкучке и не смотрел.

Мы оба уже основательно возбудились, так что Варваре ничего не стоило спустить с себя штаны вместе с трусами.

Она стояла на узкой каминной полке, держась одной рукой за стенку, а другой приподняла рубашку и куртку, чтоб все видели, какой у неё пупок, лобок.

А голая задница её отражалась в зеркале, висящем над камином.

Тут уж люди на неё уставились, некоторые — с интересом, большинство — без малейшего одобрения.

Она слегка пританцовывала и поводила бёдрами — высоко-высоко над всеми этими энтузиастами погибшего клуба.

Великих художников поблизости, кажется, не было, или мы их просто не заметили.

Тут я подставил пустую бутылку из-под пива под её промежность.

И вот моя дорогая взяла и пописала.

Горячая струя ударила в мою руку, покрыла брызгами. Я постарался укрепить бутылку так, чтобы моча попадала внутрь, но мне это не очень-то удалось.

Брызги летели, каминную доску слегка залило.

В бутылку, впрочем, тоже кое-что попало.

Я приложился к горлышку, выпил до дна — на вкус было не хуже пива.

— Эй, что происходит? — раздались возмущённые голоса.

Нас уже обступили дяди и тёти. Вид у них был обескураженный и не вполне дружелюбный.

Ну и что из этого? Чем мы хуже Фрэнсиса Бэкона в минуты его дебоширства? Конечно, мы не умеем так хорошо рисовать, но ведь отличных картин уже и так много на свете, а жизнь на Земле от этого не расцвела.

Или вы думаете иначе?

Моя партнёрша уже поссала, поддёрнула штаны и — спрыгнула ко мне на плечи. Ловко.

Теперь мы с ней медленно танцевали — конь и всадница. Или это был кентавр — двуполый, забывшийся?

Я к тому же ещё и стрекотал под музыку, вроде как цикада.

— Эй! — закричал кто-то. — Гоните к чёрту этих полячишек!

— Вон отсюда!

— Долой!

Вот оно что, оказывается, — «полячишки»!

Мы упирались, хватались за людей, выкручивались, хохотали.

— Выбросьте их, выкиньте к бесу!

Ах, как несправедливо получается! Дилану Томасу можно было блевать и валяться, а нам даже погарцевать не позволено… Какое всё-таки пресмыкательство перед знаменитостями! И какое пренебрежение к простым смертным!

Лондон, Лондон, где твоя чернь, которую уважал Рембо?

Где твой знаменитый плебс?

Вместо плебса появился вышибала.

Он полз к нам сквозь толпу умело, как громадный питон.

Потом довольно бесцеремонно стащил Варвару с моих плеч, сгрёб в охапку, повлёк к выходу.

Ему со всех сторон способствовали.

На меня же сыпались тумаки.

Под возгласы ликования детина спустил нас с лестницы.

— Гы-гы-гы! Полячишки!

— Проваливайте!

— Чтобы мы вас тут не видели!

— Вон!

Но мы всё-таки на ногах удержались и даже похохатывали:

— Счастливо оставаться!

С лестницы неслось: «К чёрту!», «Скоты грязные!», «Дырки в жопе!», «Вон отсюда!», «Подонки!»… И даже, если не ошибаюсь: «В полицию бы их!»

Что ж это? Да вот: обычный репертуар угроз и ругательств — не очень-то артистический, отнюдь не поэтический.

Эх, Дилан Томас, — где ты?

Фрэнсис Бэкон, — что же это?

Люсьен Фрейд, — не грустно тебе?

Жиль Делёз, помоги!

Из всех западных художников, встреченных мной за время моих скитаний, единственным, кто мне по-настоящему понравился, был Майк Келли.

Во-первых, меня притягивали его физиономия и фигура.

Роста он был маленького, и весь какой-то нескладный.

Одевался в широкие рубашки, под которыми носил цветные футболки с изображением инопланетян или монстров.

У него была твёрдая походка. И вообще он производил впечатление твёрдости, упрямства.

Лицо его было скорее уродливым, всё в дырках и рубцах, — возможно, от юношеских прыщей. Оно напоминало маску или череп. Он легко мог бы сыграть маньяка в каком-нибудь фильме ужасов. Выражение лица было замкнутым, почти неприветливым — особенно в мире показных улыбок и фальшивого благодушия. Я видел такие лица у пациентов психиатрических больниц, когда давным-давно навещал там своих друзей. Но Келли не был надломленным человеком — он был блестящим художником.

Во-вторых, мне нравились работы Келли, а точнее — опытный, испытательный характер этих работ.

Он был одним из редких художников, сохранивших веру в то, что современное искусство — эксперимент. Сколько бы об этом ни трубили другие — они врут. А произведения Келли говорят сами за себя: перегруженные смыслами, формами, образами, они не иллюстрируют какие-то идеи, не кокетничают и не удовлетворяют ожидания зрителей. Они — вопрошают, требуют внимания, задают загадки.