Александр Бренер - Жития убиенных художников

Втроём мы завтракали у Гриши, спасались от жары, пили арак, совершали вылазки в близлежащие городки, беседовали о кино и книгах. Мои новые друзья не были ни сионистами, ни националистами, ни профессионалами, ни семейными тварями. Гробман с супругой постоянно болтали о мощи израильской армии, о своих преуспевающих детях, о необходимости противостоять арабам, о каких-то важных кураторах и конкурентах, о том, что Голанские высоты — «наши». С Романом и Гришей мы обсуждали гравюры Хокусая, фильмы Альмодовара или Джона Уотерса, живопись Филонова или Леона Коссофа. Им был ненавистен милитаристский дух этой страны, вульгарный сионизм, презрение к палестинцам, русскоговорящий культурный сабантуйчик. И меня сильно потянуло от Гробманов и их газетёнки к этим двум маргиналам. Внутри я был ещё большим отщепенцем и примитивом, чем они.

Однажды, возвращаясь в полночь в редакцию, я заметил на улице армейский джип — привычная вещь в Израиле. Джип ехал в противоположную сторону, но вдруг развернулся и ринулся прямо на меня. Машина затормозила в двух шагах и из неё выпрыгнули четверо — двое в форме, двое в штатском. Все были при оружии, у одного пистолет прямо в руке. Они взяли меня в кольцо и стали что-то спрашивать на иврите. Я отвечал по-английски.

— Так ты русский? — сказал один из них.

— Да.

Они переглянулись и без лишних слов запрыгнули обратно в джип — укатили.

Когда я на следующий день рассказал об этом случае Блюгеру и Баембаеву, они рассмеялись.

— Тебя приняли за палестинца, — сказал Роман. — Их ошибка. Но ты ведь и вправду похож.

Я выглядел тогда по-местному: в майке и в шортах, дочерна загоревший, в кожаных сандалиях, со слипшимися от морской соли волосами.

— Ещё у тебя преступная походка, — заметил Гриша. — А у них на это намётанный глаз. Они решили, что ты — нелегал.

По вечерам, когда Гробманы смывались домой, мы с Романом и Гришей пили чай в редакции, приглашали туда знакомых. Бывали и вечеринки. Боссам это не нравилось. Мои отношения с ними портились.

В газету приходили раздражённые, негодующие письма о моих статьях. Читателей возмущали тон и содержание моих очерков. Зачем я пишу о порнографе Мэпплторпе?..

Я всё чаще исчезал из офиса.

Гробманы начали браковать мои опусы. Однажды Михаил Яковлевич пришёл в ярость и разорвал в клочки эссе о кино Уорхола, в которое я вложил всю душу. Почему я пишу об этой хуйне?.. Почему я пишу об итальянском ничтожестве Франческо Клементе?.. И где обещанная рукопись о художнике Гробмане?!

Вместо того чтобы писать о нём монографию, я пошёл в книжный магазин «Стемацкий» и стащил альбом Люсьена Фрейда. Это было не первое и не последнее моё книжное воровство, но на сей раз меня сцапали. Сработала вставленная в книгу металлическая нить, на которую среагировала сирена у выхода.

Вынув альбом из моей сумки, продавец тут же вызвал полицию.

В полицейском участке меня допрашивал толстый восточный человек, похожий на нацистскую карикатуру еврея. На столе перед ним стояло блюдо с виноградом, и он лениво пощипывал ягоды и смачно сплёвывал косточки на пол. Сообразив, что имеет дело с идиотом, он меня припугнул:

— В следующий раз мы тебя посадим. Надолго!

Потом отщипнул очередную виноградину и попытался вставить мне её в рот, но я увернулся.

— Пошёл вон отсюда, — сказал он мирно.

Но это было не всё. При выходе меня остановила девушка-полицейская — рыжая, веснушчатая, с пушистыми красными ресницами и усиками, с красным ртом и ушами. Она сказала, что проводит меня до моего места жительства и посмотрит на мой паспорт — его при мне не оказалось. Вот мы и пошли вместе.

По дороге она спросила:

— А зачем тебе понадобилась книга в магазине?

— Да просто так. Мне нравятся картины этого художника.

И я рассказал ей немножко о Люсьене Фрейде.

В дверях «Бега времени» нас встретила Врубель-Голубкина. Она с удивлением воззрилась на мою спутницу в униформе.

— Что случилось?

Рыжая ответила что-то на древнееврейском.

— Правда? — улыбнулась Гробманша. — Так вы просто познакомились на улице?

Я кивнул.

В моей комнате девушка заглянула в паспорт, посмотрела по сторонам и сказала:

— Больше не попадайся, о’кэй?

Я был ей крайне благодарен.

И всё-таки мои дни в роли гробмановского соратника были сочтены. Михаил Яковлевич всё больше гневался и отворачивал от меня голову, Врубель-Голубкина смотрела с презрением. Статейки мои не находили их одобрения. Теперь неоспоримым фаворитом был Александр Гольдштейн. Ну и хорошо!