Александр Бренер - Жития убиенных художников

Выглядит так, будто Папа вовсе не ощущает веса Мамы. Она лёгкая, как пёрышко. Или он такой сильный? Или они умело прячут свои усилия?

Они словно в море и накрыты волной!

Папа полностью ушёл в свой акт, его словно нет. Только эти движения, этот танец. Ничего не осталось на Земле, кроме его ритма. Он ничего больше не знает, не хочет знать.

А Мама? Она просто великолепна! Она висит и качается на Папе, как божественная марионетка.

Каждое утро в шесть часов на площадке в Альфаме они повторяют этот виртуозный, блистательный акробатический номер — Мама и Папа.

Браво! Ура!

Они совокупляются, танцуют. Долго? По-разному. Иногда две минуты, иногда три. Может, даже и десять минут. Я не знаю, не уверен. Я смотрел на них, совершенно зачарованный. Время — ерунда.

Потом Мама спрыгивает с Папы — вжик! Одним рывком, резко. Юбка её закрывает колени. Всё!

И она уходит.

А её помада остаётся на папиных щеках. И он её не стирает.

Они никогда не кончают. Никаких выбросов, эякуляций. Никаких гейзеров и фонтанов. Чистая акробатика.

Каждое утро они проделывают этот акт — циркачи над городом, эквилибристы. Невероятно искусные и неутомимые артисты. Они подобны ожившим статуям, эротическим индусским скульптурам. Папа и Мама — оживший Лаокоон!

Браво!

И кажется, им совершенно наплевать на зрителей. Иногда они у них есть. А иногда нет. Но Маме и Папе это как будто безразлично.

Иногда проходит ранний прохожий. Или какой-нибудь бегун забегает на площадку, девушка в спортивной форме.

Папа и Мама не обращают на это внимания. И на зрителей, пришедших специально для них, тоже.

Удивительно, что на них пока никто не донёс. Уже пятнадцать лет Мама прыгает на Папу, и никакой полиции. Лиссабонская полиция в шесть утра либо спит, либо занимается чем-то другим.

Правда, иногда прилетает сорока. Я её сам видел. Большая, слегка взлохмаченная сорока, довольно старая на вид.

Птица садится на сосну или на спинку скамейки. И начинает кричать.

Кажется, эта сорока ругается. Или это только так кажется? Может, она и вовсе не ругается, а восторгается? Или смеётся, куражится?

Во всяком случае, она громко кричит или просто кашляет. Но это нисколько не мешает ритму папиного и маминого совокупления. Сорока — не помеха, а скорее элемент представления.

Мама спрыгивает с Папы и исчезает. Папа вставляет торчащий, негнущийся член обратно в ширинку — какой он упрямый. Застёгивает штаны. Быстро уходит, передвигаясь на своих слегка подогнутых ногах. Каменная смотровая площадка в Альфаме пустеет.

Зрители, если они были, уже разошлись. Причём без всяких аплодисментов. Только сорока всё ещё сидит на сосне и ругается. Или она так прощается с Папой и Мамой?

До свиданья, Мама! До свидания, Папа!

Adeus!

До завтра!

Изредка я встречаюсь с молодыми художниками здесь, в Берлине, где дописываю эту книжку.

Ребята приезжают из Москвы, Петербурга или Киева. Мы сидим в кафе, разговариваем.

Ещё раз или два видимся.

А потом они исчезают.

Необязательные встречи, обычно не имеющие никакого продолжения.

Они хотят на меня взглянуть, что-то получить, но, думаю, они сами не знают, что.

Нечто важное?

Но то, что важно для меня, необязательно важно для них.

Я не оправдываю их ожидания.

Может, это нормально?

У них свои планы, своя жизнь, и я в ней — лишь минутка. В свою очередь я тоже бываю разочарован.

Я не узнаю в молодых ничего молодого.

Ничего, что соответствует моему представлению о молодых художниках. Или нет, узнаю: глупость, торопливость, невнимание.

Они хотят услышать только то, что им надо, что подтверждает их настроения.

Но как раз этого я им дать не могу.

Однажды, давно, я присутствовал при встрече венского акциониста Отто Мюля с молодыми художниками.

В то утро Мюль вышел из австрийской тюрьмы после шестилетней отсидки — немалый срок.

А вечером он, знаменитый художник, явился в мастерскую своего ассистента, устроившего в честь освобождения Мюля вечеринку.

Пришли начинающие художники, только что окончившие Академию, желторотые.

Мюль вошёл в сопровождении эскорта амазонок.

Это были молодцеватые, атлетические женщины, бравирующие своей сексуальностью.

Они окружали бледного, одряхлевшего в тюрьме Мюля, как клоунские телохранители, цирковая воинская дружина.

Стоячие сиськи, загорелые лица, бицепсы…

Когда старому акционисту представляли молодёжь, рассаженную по стульям и присмиревшую, он сразу принял бойцовскую стойку.