Олег Мальцев - Желтое воскресенье

— Что?! — грозно повернулся Громотков. — Так ты еще здесь, мелюзга? — И с неожиданной силой тычком в шею прогнал парня.

— Лезу, лезу! — смеясь, крикнул машинист, добровольно подставляя под удар шею. — Ста-рик «Дер-жа-вин» нас, как говорится… три ха-ха-ха…

В узком душном поддоне Андрей ворочался неловко, вначале он двигался осторожно, превозмогая отвращение: за шиворот падали комочки маслянистой сажи, выступающее железо водогрейных трубок больно давило бок и грудь. Свет переноски тускло освещал черные ряды трубок, уходящих вдаль. Трудно дышалось.

За бравадой Андрей скрывал душевную тяжесть, и он с облегчением спрятался сюда, отгородившись от внешнего мира глухоманью стальных перегородок; все время вспоминалась последняя встреча с Валентиной.

Сначала он вовсе не хотел думать об этом, отвлекаясь работой, но упрямая обида съезжала на прежние мысли.

…Мурмашинский автобус, казалось, двигался шагом, отдушливо хрипел, везя добрую сотню пассажиров, и, словно резиновый, вбирал все новые и новые порции желающих, так что после трех остановок стало в автобусе душно. Веселый парень-балагур смешил всех:

— Выдохните все одновременно! И не дышать! Займем образовавшиеся пустоты…

Пассажиры смеялись.

Валя тонким розоватым пальцем вывела рожицу на запотевшем стекле, но струйка влаги вскоре смазала изображение. Андрей и Валя стояли молча, не находя слов, плотно прижавшись друг к другу, ее густые синие — подкрашенные — ресницы касались его щеки, Андрей чувствовал близость ее теплого дыхания, запах волос. Перед крутым извилистым подъемом у железнодорожного переезда автобус долго стоял, урча выхлопными газами.

Валентина повела в сторону сморщенным носиком, — въедливый газ проникал в автобусный салон. Андрей поспешил открыть окно, и, внезапно лязгая железом, все оглушая, из-за поворота резво вынеслась электричка, в широких окнах запестрели лица, косынки, кепки, дождевики, корзины, телогрейки — все это стремительно летело за город, в сторону Кильдинстроя, Магнетитов, в разгар грибных сборов.

…Андрей прекратил работать, выключил свет, протянул в темноте руку и на ощупь впереди себя положил шкрябку; та глухо и печально звякнула, и звук этот тоскливо отдался в сердце Андрея. Он пытался вспомнить, кто первый начал игру словами. Особого значения для него это обстоятельство не имело, однако Андрею было бы приятно, если бы инициатором игры оказалась Валентина, хотя он твердо знал, что это было не так.

— Раньше на селе были только доярки, а по радио слышу — дояр. А недавно новое услышал: оператор доильной установки — ОДУ. Глядишь, и корову назовут ЖМУ — живая молочная установка — или еще ЖМУ-2/4 — два рога, четыре копыта.

— А если однорогая?

— Гм… ЖМУ-1/4… А дояр — машинист э-э-ээ… шестисиськовой ЖМУ…

— Дурак, сосковой?..

— Можно и по принципу рук, — говорил Андрей, теряя интерес к игре, но продолжая изобретать замысловатый ход.

— Андрюха, ну до чего ты темный, у нас давно машинное доение, мы первое место в области по надою держим, три тысячи девятьсот на корову — это не шутка; впрочем, доят, конечно, вернее — раздаивают, коровку руками, чтобы молочка больше давала, двумя руками.

— Тогда так: если двумя — Виртуоз-2. А если одной — Виртуоз-1.

— Не трепись.

— Ты неправильно меня поняла… не бельмеса не поняла.

— Ох, Андрюшка, я такая счастливая… А что такое бельмес?!

— Единица интеллектуальности.

…Лежа в душной топке, Андрей пережил это вновь.

Методически, раз за разом он срезал густой жирный нагар сажи, и вскоре однообразные движения заставили Андрея забыть все, кроме самого процесса — скобления железа о железо, ритмичного движения рук. Подвигаясь вперед, он шуровал где ломиком, а где шкрябкой. Соленый пот горячо застил глаза. Разогревшись работой — этим спасительным средством, Андрей перестал думать о Валентине. Он слышал сквозь резонирующий шум шкрябки, как механик дважды подходил к нему, но не отвлекал от дела. Наконец Громотков не выдержал, подошел в третий раз и постучал ручником по торчащим ботинкам, давая сигнал об окончании дела, но Андрей либо не слышал, либо не хотел отвечать. Тогда Громотков близко наклонился к торчащим ногам и, будто обращаясь к ним, прокричал:

— Андре-э-эй!

Механик остыл и теперь стыдился невольного взрыва, но все-таки не хотел первым идти на мировую, чтобы не испортить парня добрым отношением. Андрей продолжал молчать. Механик засветил переносной поддон, выхватил желтым пучком света темное от копоти лицо Старкова, белые зубы, обнаженные в беззвучном смехе.