Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Нет, Жужа, — ответил я, — может быть, я хотел бы верить в бога, но я не верю, не могу…

— Ах, Николас, — тихо, печально сказала она, — мы так рядом с тобой и так бесконечно далеко…

— Что тебе дал бог, Жужа? — спросил я.

— Этого мальчика из беседки, — воскликнула она, — я встретила его, молилась, молилась и встретила, он пришел. Это мой муж, Николас…

— Бог дал и тут же отнял?

— Ты не добрый, нет, — почти плача, сказала она, — люди его отняли. Зачем бог? Бог дарит, отнимают люди.

Я смотрел на лубочный ковер, вышитый бесталанным художником, такие коврики разбросаны по бесконечной России, намалеванные на холсте или просто на клеенке, они продаются на любом рынке рядом с надутыми, как воздушные шары, кошечками или поросятами-копилками с розовыми бантиками на шее, я смотрел на эту безвкусную картинку впервые без обычного скептицизма и видел в ней, в этом неестественном закате, в сказочном нереальном замке, в лебедях с длинными шеями и маленькими змеиными головками, в этой беседке, где тянутся друг к другу в робком поцелуе неправдоподобно красивые юноша и девушка, своеобразную красоту, недоступную мне. Там иная страна, иной мир, там, в этой лубочной стране, свои законы пропорций и морали: мирно уживались олени и лебеди, утреннее озеро с вечерним закатом, пальма в лесу и под ее тенью белая береза, отраженные в зеленой воде…

Где только я не встречал подобных картинок — в таежных избах Забайкалья, на Сахалине, у курильских рыбаков, украинских пахарей, в чистеньких домах Германии, в квартирах английских рабочих, в домах Эдинбурга и Глазго, в витринах магазинов Монреаля и Торонто, у жителей швейцарских городов. Везде, куда бы ни заносила меня судьба, подобные картинки украшали — или безобразили? — многие дома. Кошечки-копилки, поросята, набитые монетами, свистульки, глиняные поделки неправдоподобных зверей — все это разбросано по всему миру и всюду наречено презрительным словом «кич».

«Почему?» — спросил я себя, глядя на Жужу, почти со слезами смотрящую на коврик ее детства, вселивший в нее так много надежды, мечты, успокаивавший, возвышавший ее… Нет, конечно, это никакое не искусство. Хотя в чем цель искусства? Кто может доказать девочке Жуже, что музейный, великолепно выписанный талантливым художником пейзаж гораздо выше этого коврика, облагородившего юную душу и не испортившего ее вкуса? Почему, в самом деле, миллионы людей во всех концах земли украшают свои жилища такими нелепыми ковриками? Все эти безвкусные лебеди, пальмы, растущие рядом с березками, нелепые щекастые кошечки-копилки, все они из иного мира, неведомого мне, в который я уже не верю, не могу верить, из того самого мира, где все еще живут бессмертные лешие, ведьмы, черти, принцессы-несмеяны, влюбляющиеся в простаков-свинопасов, златокудрые русалки, играющие в свои игры в лунной воде.

В дымном, закрытом угольной пылью шахтерском городе выросла девочка Жужа, поверив в нереальную реальность, в которую верят все дети мира. Может быть, отголоски именно этой ирреальной действительности, память детства водили рукой грузинского Пиросмани, русского Честнякова, литовского Чюрлениса, венгерского Чонтвари?

Венгерская национальная галерея, помещавшаяся напротив парламента в роскошном дворце бывшего верховного суда, где я был в первые дни пребывания в Будапеште, показалась мне не то чтобы скучной, но многое как-то неожиданно поблекло после того, как я увидел картины Чонтвари. Шедевры старых мастеров вдруг показались мне похожими друг на друга, однообразными, и, хотя были блистательными по своим живописным качествам, казались холодными, как мрамор лестниц и залов роскошного дворца, в который упаковали их почтительные потомки. Неожиданные, лишенные живописных правил картины Чонтвари, как крик простого крестьянина, познавшего на себе самом боль и несчастья обыкновенных жителей земли. Сколько горя, мудрости, терпения, простоты и величия в «Портрете рыбака», старого, обветренного жизненными ветрами человека, благородного, усталого, вечного труженика. Художник и себя изобразил — с автопортрета глядит некрасивый угловатый человек с огромными странными глазами, вылезающими из орбит. Нет, это не глаза безумца, сидящего перед мольбертом, и не больного. Эти глаза, вылезающие из глазниц, обращены не к внешнему миру, а вовнутрь самого художника, прислушиваются к стонам собственной души, они сосредоточены на себе, вспоминают все о себе — и хорошее, и дурное.