Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

Но тот, кто подумал, будто она способна совершенно смириться с поражением, совершенно не знал госпожу Элеонору. Правда, она содрогалась при одной мысли о том, что сын может исполнить свою угрозу и уехать на другой конец света, но все-таки не могла признать свою капитуляцию, не выторговав хоть каких-то уступок.

Поэтому утром она вызвала сына и коротко сообщила ему, что никак не под его нажимом, но, уступая просьбе отца, она решила отказаться от заказов у шорника Войдылло. Однако при одном условии, а именно: Лешек сегодня же надолго уедет к дяде Евстахию под Варшаву.

Она сознательно не назвала определенного срока, боясь что слишком длительный отъезд вызовет протест сына. Но ее опасения оказались излишни. После бессонной ночи, после бесконечных скептических и даже циничных мыслей Лешек был готов на все. Он сам подумывал, не лучше ли ему уехать куда-нибудь, а потому план матери принял без единого возражения.

Отъезд сам по себе устранит соблазн поездок в городок; а в шумном, веселом доме дяди Евстахия, где всегда полным-полно девиц и молодых замужних дам, он наверняка проведет время приятнее, чем в этом отвратительном местечке, в этой грязной луже, среди мелких, нечистых и приземленных забот.

Так он думал вплоть до того момента, пока за окном вагона не поплыли назад станционные домики. А когда колеса поезда монотонно и ритмично застучали, унося его прочь, мысли молодого человека затуманились, закружились и вдруг потекли совсем в другом направлении.

Но об этом уже в следующей части нашего повествования.

Жизнь на мельнице старого Прокопа Шапеля, прозванного Прокопом Мукомолом, текла спокойно. Ясное голубое небо отражалось на гладкой поверхности тихих прудов, медом пахли липы, добрая вода-кормилица блестящей лентой струилась на огромное мельничное колесо, точно зеркальная полоса, которая на лопастях разбивалась вдребезги на прозрачные зеленоватые осколки, становившиеся все мельче и мельче, а потом превращавшиеся в белую пену, с клокотанием и брызгами выползавшую снизу.

Внизу бурлила вода, вверху равномерно бухтели довольные и сытые перемолотым хлебом жернова, а по желобам сыпалась драгоценная пушистая мука. Только мешки подставляй под этот хлебный поток.

Поскольку стояла уже поздняя весна, работы на мельнице было немного. Около трех часов дня работник Виталис опустил запору, и колесо, освобожденное от тяжести воды, с разгону прокрутилось еще пару раз, заскрипели дубовые оси, заскрежетали металлические шестеренки, вздохнули жернова, и наступила тишина. Только мучная пыль бесшумно опадала с крыши и с чердачка на землю, на расставленные и уже наполненные мешки, на весы, оседала довольно толстым слоем: к утру иногда на полпальца набиралось.

Иные бессовестные мельники и эту муку людям продавали, но старый Прокоп велел сметать ее на болтушку для скота и прочей живности, а потому его коровы, лошадь, а также свиньи, утки, гуси и куры матери Агаты были такими раздобревшими, точно на господских кормах росли.

С трех часов на мельнице уже нечего было делать, и в это время знахарь Косиба обычно выбирался в городок. Он отряхивал одежду от муки, надевал чистую рубаху, ополаскивал руки и лицо у старого пня над прудом, где удобнее всего было спуститься к воде, а потом шел в Радолишки.

Больных летом было немного, приходили они главным образом по вечерам, после захода солнца, когда, как известно, у людей есть свободное время.

В последние месяцы все домашние, а особенно женщины, заметили в поведении знахаря большие перемены. Он как будто начал больше следить за собой, начищал башмаки ваксой до блеска, купил две разноцветные блузы, подстригал бороду и волосы, которые раньше отрастали и лежали у него на плечах, делая его похожим на попа.

Зоня не обманывалась относительно причин его тяги к щегольству. Безошибочный в таких делах женский инстинкт давно подсказал ей, что до сих пор безразличный к женскому очарованию Косиба приглядел себе в местечке какую-то бабу. Поначалу подозрения пали на Шкопкову, владелицу лавочки, но после недолгих расспросов они оказались ошибочными: Антоний и правда заходил в эту лавку, но общался там только с молоденькой девушкой, которая служила у Шкопковой.

Зоня не раз видела продавщицу, и ее разбирал смех при одной мысли об этих ухаживаниях.

– Эх ты, старик, – поговаривала она, наблюдая за прихорашивающимся знахарем. – Ишь, чего тебе захотелось! Разве она для тебя?.. Да постучи себя по лбу! Вот! Для какой-такой работы она тебе понадобилась? Ходишь к ней, ходишь, а что вы́ходишь? Тебе нужна здоровая баба, работящая, а не такая белоручка.