Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

Голос Марыси задрожал, на глазах показались слезы.

– Я сама хотела бежать к пану Войдылло, просить его, чтоб простил Зенона, да побоялась… Да и не обратил бы он внимания на мои просьбы. Даже ксендз заступался за Зенона, твердил, что парень, конечно, испорчен, но если его из дому выгнать, то он пойдет по еще худшей дорожке… Ничего не помогло. Старик ответил, что, даже если сын в тюрьме сгниет, его это не тронет, потому как Зенон – лодырь, дармоед и скандалист, да еще у отца и братьев хлеб отнимает.

Знахарь, кивнув, заметил:

– Неприятная история, только твоей вины, девочка, тут нет.

– Ну и что мне с того, что нет! – Марыся заломила руки. – Когда все на меня пальцами показывают, как на преступницу какую… волком смотрят… Даже госпожу Шкопкову против меня настраивают. Сама слышала, как один тут, столяр, говорил госпоже Шкопковой: «Людям на беду да Богу на поругание держите вы у себя эту приблуду».

Марыся закрыла лицо руками и расплакалась.

– Я знаю, знаю, – рыдала она, – чем это все закончится… Они меня отсюда выдавят… лишат работы… А ведь я только хотела как лучше… Если б пан Лешек приехал, я бы на коленях просила его простить Зенону его вину… Но он… он не приезжает… Не дает о себе знать. Только этого несчастья не хватало… этого… О Боже, добрый мой Боже!..

Антоний Косиба сидел, безвольно опустив свои большие руки. От волнения у него побледнело лицо. Он бы душу отдал, лишь бы избавить от страданий и мучений эту девочку, так любимую им. Его попеременно охватывал то гнев, то желание тут же идти и что-то делать, то ощущение собственного бессилия.

У него даже не находилось слов, которыми бы он мог ее утешить. Тогда он встал, обнял девушку и стал гладить ее по волосам своей грубой, натруженной ладонью, повторяя:

– Тихо, голубушка, тихо, голубушка!..

Она прижалась к нему и вся дрожала от рыданий. А им овладела такая великая жалость к ней, к себе, к их общему одиночеству и бессилию, что и у него полились слезы по лицу, по седеющей бороде, по пальцам, нежно гладившим головку девушки.

– Тихо, голубка моя, тихо, тихо… – едва слышно приговаривал он, пытаясь хоть как-то утешить ее.

– Только ты один, дядюшка… только ты у меня и есть на всем свете… Приблуда…

– Оба мы чужие средь людей, оба мы приблуды, голубка! И не тревожься, не выплакивай глазки. Я не позволю тебя обидеть. Я стар уже. Но сил еще хватит… пока я ни голода, ни нужды не знаю, и у тебя, голубка, все будет. Тихо, тихо, девочка ты моя, дорогая моя, тихо… Если люди уж очень досаждать тебе станут, ты приходи ко мне, на мельницу. У меня там не больно красиво, да и небогато, но ни голоду, ни холоду ты там не узнаешь, и сердечности хватит… Там большой лес, широкие луга, мы будем собирать травы, а ты, голубка, будешь помогать мне людей лечить… Злые языки тебя там не достанут, злое слово не обидит… Нам, приблудам, хорошо будет вместе… Тихо, голубушка, тихо…

– Какой же ты добрый, дядюшка, какой добрый! – Марыся потихоньку успокаивалась. – Кажется, даже родной отец лучше быть не может… Чем я заслужила такое?..

– Чем? – Знахарь задумался. – А кто ж это может знать? А чем я заслужил, что ты вот так обнимаешь меня, голубка моя, что старое мое сердце, которое и билось-то лишь по привычке, без желания, разогрела ты, словно солнышко… Один Бог знает, а я хоть и не знаю, но благодарю его за то и до самой смерти благодарить не перестану…

Перед магазином остановилась бричка, и вскоре в лавку вошел какой-то господин. Он покупал цветную бумагу для фонарей, видно, на приближающийся праздник урожая. Он долго выбирал, торговался и жаловался на высокие цены.

Когда он наконец вышел с покупками, знахарь сказал:

– А позволишь, голубка, я тебе прямо скажу, что думаю?

– Конечно. – Она улыбнулась, не без опасения, что после такого начала приятных вещей не услышит.

И она не ошиблась: знахарь заговорил о пане Лешеке.

– Все эти хлопоты и тревоги из-за него. Что тебе до него, голубушка?.. Я не говорю, что он плохой человек или злой, и глаза у него хорошие, но он еще слишком молод, нет в нем основательности, вертопрах. Не раз я к нему приглядывался, не раз, не два и не десять даже видел, как он сюда приходил и просиживал часами… Да и люди рассказывали… А человек он молодой, легкомысленный, вот и нечего удивляться, что подозревают в нем дурные намерения. Бог свидетель, я сам-то не верю в них! Голову бы дал, что все эти разговоры – одно пустобрехство. Только видишь, голубка, зачем давать повод для болтовни?.. Языков людям не завяжешь, глаз не закроешь. Вот они смотрят да болтают. А что тебе с этого ухаживания? Только одни неприятности. Ты еще молода и неопытна, легко поверишь каждому обещанию.