Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

– Где этот… знахарь? – обратился к ним доктор Павлицкий.

Один из мужиков встал и указал рукой на дверь.

– А в избе, господин!..

Врач выскочил из брички и толкнул дверь. Уже в сенях ударил ему в нос неприятный запах юфтевой кожи, дегтя и квашеной капусты. В комнате же духота была совсем невыносимой. В углах навалены горы всякого барахла, а пол, стекла в окнах и всю мебель покрывал слой грязи… Лекарь в своих ожиданиях не обманулся. У стены сидела баба с явными симптомами желтухи. Огромный плечистый бородач с седеющими волосами стоял, наклонившись над столом, и смешивал какие-то сушеные травы на грязном платке.

– Это ты – знахарь? – резким тоном спросил доктор Павлицкий.

– Я работник на мельнице, – коротко ответил Антоний, окинув пришедшего неприязненным взглядом.

– А лечить смелости хватает! Людей травишь! Ты знаешь, что за это преступление судить могут?

– Чего вам надо и кто вы такой? – спокойно спросил знахарь.

– Я врач, доктор медицины. И даже не думай, что я буду смотреть сквозь пальцы, как ты народ травишь.

Знахарь закончил готовить травы, завернул их в платок и, подавая сверточек женщине, сказал:

– Две щепотки на четверть литра воды, как я и говорил. И пить горячим. Половину натощак, а половину вечером. Поняла?

– Поняла.

– Ну, тогда с богом.

Бабка поблагодарила и, постанывая, вышла. Знахарь сел на лавку и обратился к лекарю:

– Так кого ж это я отравил, господин доктор?

– Всех травишь!

– Неправда ваша. Ни один еще не умер.

– Не умер? Так еще умрет. Ты постепенно отравляешь их организмы. Это преступление! Понимаешь? Преступление! И я этого не допущу! Я просто не имею права терпеть такое. В такой грязи, в такой вони! Да только на руках твоих больше бактерий, чем в целой инфекционной больнице.

Он с отвращением огляделся по сторонам.

– И помни, что я тебе сказал: если не прекратишь свою преступную практику, я тебя в тюрьму посажу!

Знахарь едва заметно повел плечом.

– Ну что я могу сказать? Я ничего плохого не делаю. А что до тюрьмы… Так и в тюрьме, чай, люди сидят, не псы. Только лучше бы вы, господин доктор, не сердились так на меня.

– Я только предупреждаю пока! И советую прекратить. Настоятельно советую.

Погрозил пальцем и вышел. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух. Игнаций, не слезая с козел, насмешливо посмотрел на него. Доктор Павлицкий уже уселся в бричку, когда на пороге мельницы заметил Василя, своего давнего пациента. Видно, Василь там дожидался доктора, потому что поклонился ему и подошел к бричке.

– Добрый день, господин доктор.

Шел он уверенным шагом, а теперь остановился, гордо выпрямившись. Стоял и смотрел доктору в глаза.

– Видите, господин доктор, а я выздоровел, – хвастливо произнес он. – Слава богу, совсем выздоровел. Антоний вылечил. А вы, господин доктор, говорили, что никакой надежды у меня нет. Вы хотели меня до конца жизни калекой оставить.

– И каким же образом он тебя вылечил? – с нескрываемым возмущением спросил лекарь.

– А он сразу понял, что кости были неправильно сложены. Так он их заново поломал и снова сложил. Теперь я даже танцевать могу.

– Ну… ну, тогда поздравляю, – буркнул врач и обратился к кучеру: – Поехали!

Всю дорогу его терзали недобрые мысли. Когда он вернулся домой, все уже отобедали. Однако семья снова собралась за столом, чтобы составить ему компанию во время еды. Он быстро глотал пересушенное жаркое, стараясь не выдать, что ему невкусно. Старая Марцыся, которая тридцать лет назад учила его ходить, в замешательстве суетилась вокруг стола. Отец с тоской поглядывал на газету, которую ему начала читать Камила. Три недели назад он разбил свои очки, а на новые все не находилось денег. На Камилке было порыжевшее платье, в котором она выглядела жалкой и постаревшей, мать пробовала за милой улыбкой скрыть выражение страдания, застывшее на ее лице. Месяц грязевых ванн вернул бы ей здоровье на долгое время.

«Боже мой, – думал доктор Павлицкий, поедая компот из разваренных яблок. – Я ведь так люблю своих близких, на все готов ради них, но изо дня в день смотреть на их нищету просто невыносимо, это превосходит мои силы».

Ему казалось, что каждый их жест, каждое слово, даже каждый угол этой убогой квартирки горько попрекают его. Сколько же надежд близкие связывали с его будущим, с практикой, с доходами от нее! И вот уже год они сидят в этой богом забытой дыре, а он едва может заработать на весьма скромную жизнь. Если б он сумел вырваться отсюда! Он не боялся тяжелой работы. Поехал бы хоть в Африку или в Гренландию. Так ведь они все тут с голоду помрут. Он чувствовал, знал, что в большом мире ждет его успех, карьера, деньги, и так же хорошо понимал, что никогда не отважится на столь решительный шаг. Он был невольником своих чувств, искренних и глубоких. И эти чувства приковали его к семье, к родителям, к сестре и даже к старой Марцысе. Приковали, точно тяжелые цепи, к маленькому деревянному домику в крошечном нищем городке… И чем глубже погружался он в трясину этого безнадежного существования, тем трогательнее и старательнее скрывал свое отчаяние от близких. И как же он был благодарен им за то, что они тоже ничем не выдавали пережитого разочарования. Но ему причиняли боль даже их мысли, те самые мысли, которые не могли не появляться у них. Таинственным образом они пропитывали все в этом доме, наполняя даже его воздух безнадежной тоской, развеять которую не мог самый искусный притворный смех и громко выраженное удовлетворение.