Александр Чудаков - Сборник памяти

Лежат тома тяжелой грудой.
Здесь билась жизнь, здесь сжата мысль.
Когда? Зачем? Куда? Откуда?
Пойми. Додумай. И расчисль.

Он думал, думал в дни былые,
Все было в нем и зрело в нем.
И шли часы, часы России,
Стуча нерусским языком.

Казалось, меркнет, гибнет слово,
Не этим занята страна –
При чем тут архаизм Шишкова
И новый слог Карамзина?

И унесли огонь в пещеры,
Замуровали в стены книг.
Ни возрождения, ни веры –
И погребли надежно в них.

Пришло иное поколенье,
Раскрыло желтые листы,
Его младое нетерпенье
Увяло от непростоты.

…Ты не утонешь в этих грудах,
Просеешь с тщанием тома,
Отыщешь блестки в серых рудах,
Все нити сердца и ума.

Ты океан бурлящей мысли
В систему твердую сведешь
И жизнь отдашь – но все расчислишь
И пункты твердые найдешь.

Полезно, ясно и умело,
Ни сожалений и ни тризн.
И что за дело, что за дело,
Что жизнь меняется на жизнь?

Веселый волк, веселый волк,
Ты звучно клацаешь зубами.
И черный лес уже умолк,
Прожжен зелеными глазами.
Тебе не грустно. И легко
Тебя стальные носят ноги…
Когда тумана молоко
Распространится вдоль дороги,
Ты побежишь. Беги, беги!
Гул сердца лишь туман услышит.
Еще живут твои враги.
Но кровь стучит и ребра дышат.

Патриарх получил именье.
Был пожалован – как встарь.
То каприз или дней знаменье?
Вспомнил Бога вдруг Секретарь?
Получил Алексий. Не Тихон.
Стар, послушен, неслышен, как тень.
В день июльский он въехал тихо
Под сосновую свежую сень.

Переулки и ели. Лето.
Неживой электрический свет.
И слетаются тени поэтов
Из лесов и далеких лет.

Переулки, заборы, дачи,
И слова на шоссе звучат.
Так гремит лишь с вершины удачи –
Внуки времени так говорят.

И от пушечных этих звуков,
Лишь заслышав в тиши голоса
Переласканных временем внуков,
Возвращаются тени в леса.

Кто будет здесь бродить в двухтысячном году?
Не вем. Кто знать про это может.
Но мысль одна все время, как в бреду,
И эта мысль сознанье гложет, гложет.

Уж решено – кому век новый присудить.
Мы все под Богом ходим, люди.
Не знаю я, кто будет тут бродить,
Но слишком точно – кто бродить не будет.

Я постепенно к жизни приучаюсь,
Всему я понемногу научаюсь.
Плыву не нервно в человечьей массе,
Все реже сдачу забываю в кассе
И избегаю стресса – по Селье,
И уже дважды шил я в ателье.
Я постепенно к жизни приобщаюсь.
Я потихоньку к смерти приближаюсь.

Если б лампу Аладдина
Подарила мне судьбина,
Иль властитель мирозданья
Выполнял мои желанья,

Что б тогда я попросил?
Богатырских вечных сил?
Чтобы мог я, как Поэт,
Сочинить 8-й сонет?
Нет.
Не желал бы я греметь.
Я хотел бы петь уметь.

Ну, не то чтобы как Ланца –
Где уж нам до итальянцев, –
Но приятно и с теплом,
Под гитару, под окном.

Чтоб я мог отдаться мигу,
Слившись с затуханьем дня,
И чтоб ты, оставив книгу,
Тихо слушала меня.

Течет река. Растет трава.
Над ней летит
Обрыв.
На нем одна
Сквозит сосна,
А дальше –
перерыв.

С боков – лишь ветра синева,
Все рядом с ней – подрост.
Совсем одна, давно одна,
Живой в былое мост.

Туда, что было и ушло,
Растаяло, как дым.
…За чаем, в кухне, где тепло,
Со стариком сидим.

Но пахнет белый керосин,
Эпохи дух иной.
На кухне с ним прощался сын
Почти перед войной.

В его глазах стоит вода
И вековой покой.
Те, девяностые года,
До них подать рукой.

Там – у бушменов вновь война,
И Ливингстон пропал,
И эфиопский негус сам
В изгнание попал.

(Поправка: первого нашли,
До Конго он дошел.
Второй, пока депеши шли,
Вернулся на престол.)

Постройка храма. Наконец
И осетров везут.
И продается жеребец,
И дрожки, и хомут.