Александр Чудаков - Сборник памяти

Здесь стена открыта
в лес,
Над столами
свод небес.
В том слияньи
достиженье
Архитектонаслажденье,
Приобщенье и
родство,
Возрожденье,
естество.
Лес – стекло. В новейшем
роде.
Предоставлено
природе
Слиться с теми, что
жуют,
Ощущая здесь
уют,
В жующей той
особи [94]
Разглядеть свое
подобье.
Тихо смотрится
Природа
В залу, полную
народа,
И зеленая
слеза
Набегает
на глаза.

Этот мир окутан душным словом,
Небо, море – все уже слова.
Кто-то шел вселенским злобным ловом
И опутал сетью луч и дерева.

И иссохнут сосны, в прах развеет дюны,
И отступит море из забытых глаз.
И истают лица, заживятся думы,
Но проклятье слова не сотрется в нас.

О, если хвалим ты,
Не плачь и не верь –
Не стоят кимвалы
Соленых потерь.

О, если хулим ты,
Не плачь, не рыдай
И горькие камни
В волну не бросай.

Спокойно взгляни
На соленую гладь.
Спасибо, природа,
Что можно нырять.

На сумрачном дне
Тишина, тишина
И звуки Земли
Не доходят до дна.

И черный азот
Твои легкие рвет,
И спазмой соленой
Сжимается рот,

И в венах Гольфстримов
Кровавая соль
Твердеет – вселенских
Смычков канифоль.

Дождь ушел. Струи его косые
Затопили дышащую слизь.
Радужные черви дождевые
По дорожкам сквера расползлись.

Персть его безжизненно-нелепа –
Вялая покинутость чехла.
Где земли частицы слиплись слепо,
Там его дорога пролегла.

Кольцевые мышцы совершенны.
Безупречен, как Линнея лист,
Дух структуры господинно-пленный
Безустанен, гладок, мускулист.

Будем там, где чёрно стынет время.
Глухота сдавила, ночь мертвя.
Но вверху, в последнем тяжком небе
Я услышу мерный ход червя.

День заскреб железом по асфальту,
По броне, зажавшей грудь Земли,
Где-то есть на свете остров Мальта,
Где-то есть седые ковыли.

Ветер голубой песок перевевает
И шуршит волною по косе,
И стригун копыто поднимает,
Бабки омочив в ночной росе.

Что же мы? Прививка на плохом подвое?
Неудачная творца строка?
А что если – это черновое?
Черновик того черновика?

Может, и не надо удивляться,
Что сама себя съедает жизнь.
Тем колесам не всегда вращаться.
Пущен в ход ужасный механизм.

Когда заполнилось пространство –
Земля, вода и небеса,
И стали злое постоянство
Прошло зубцами сквозь леса,

Он оглянулся.

Он вспомнил: ветер на равнине.
Высоко небо – Божий кров.
И что ж еще тебе, о, сыне?
Осел, бурдюк, вязанка дров.

О, это нищее пространство!
Оно помнилось наготой.
И мира тяжкое убранство
Ты взнес над мира пустотой.

Ты сбросил рубище и шкуру,
Бетоном сжал земную твердь.
И это ты назвал: культура.
А прочиталось это: смерть.

Я вижу: небо и просторы.
И пуст опять земной покров.
Свободны мысли, дальни взоры.
Осел, бурдюк, вязанка дров.

Видно важные были причины,
Опустившие чашу весов.
И отдали родные картины,
Речь российских полей и лесов.

Да, у всякого были причины
Все оставив, бежать, бежать.
Только как же: в песках Палестины
Ведь придется и умирать?

Ты сказала: елки плачут,
Затвердели слезы в свечки,
Эти свечки что-то значат,
Что-то плачут эти свечки.

И тогда в лесу еловом,
Молодом, весенне-прелом
Показалось это новым,
Показалось это смелым.

Затопили в дачах печки.
Снег свистит в лесу сосновом.
Затвердели свечки в ветки.
Грустно, было, и не ново.

Я уйду – он останется там,
Над водою тяжелый туман.
Потому что осталась река,
Потому что черны облака.
Я приму в свою душу туман,
Я приму в свое сердце обман,
Потому что туман от воды,
Потому что обман от беды.