Александр Чудаков - Сборник памяти

И сам перуанский
Глубокий рудник
В серебряном блеске
Пред нею возник.

Добыли индейцы
Аргентум-руды.
О, бывшие инки,
Где ваши следы?

А мастер знакомый
Копил мастерство,
Не так уже толсто
Все шло у него.

А Маша уж учит
Язык Беранже,
А Машина мама
В Итальи уже.
И море сияет,
И скалы висят,
На всех итальянцах
Цепочки горят,

И сам Челентано
Стоит на скале:
– Парле итальяно?
– Конечно, парле.

Но маме не нужен
Залив и артист,
И мама сбегает
Стремительно вниз,

И видит в витринах
Груды цепей,
Но цепи такие
Не нравятся ей,
Поскольку те цепи
Не так уж тонки
Для Машиной шеи,
Для ейной руки.

Печальная мама
Вертает назад,
Ни Рим, ни Неаполь
Ее не манят [95].

Знакомец наш мастер
Меж тем не дремал
И цепи свои совершен-
ствовал.

И цепки тончали
У всех на глазах

И в нить превращались,
В невидимый прах.

А Маша же наша
Росла и цвела,
Язык итальянский
Уже превзошла,

«Парле итальяно»,
Шептала порой…
А мастер все цепи
Ковал в мастерской.

И как-то в порыве
Такое сковал,
Что кто ни глядел –
Ничего не видал:

На солнце пылинки
Казались крупней.
И миллиардер
Засмеялся: «О’кей!

Я эту цепочку
У вас заберу,
Красавице-дочке
Ее подарю.

Красавице-дочке
Наскучил брильянт,
А также и прочий
Ее диамант.

Боа соболиный
Противен плечу.
Такую цепочку,
Рыдает, хочу.
Не нужен, рыдает,
Аграф и колье –
Цепочку одну
Подавайте мине.
Прискучила дочке
Жемчужная брошь –
Цепочку, цепочку
Ей вынь да положь!

Хочу ее вынуть,
Хочу положить.
Валюты не жаль мне,
Чтоб ей угодить».

Кузнец-пролетарий
Сказал ему: «Но!
С цепочкою этой
Давно решено:

Цепочка поедет
В страну СССР
И там же украсит
Один экстерьер.

Там девушка Маша,
Учась в МГУ,
В цепочке резвиться
Пойдет на лугу».

И мастер пинцетом
Цепочку берет,
И тонким ланцетом
Под марку сует.

Цепочка под маркой
Совсем не видна,
Таможня спокойна,
Спокойна она.
Так вот до чего
Он довел мастерство.
Учитесь, ребята,
Всегда у него!

Этот мира необычаен.
Ты считаешь – не случаен,
Я считаю – даже очень,
Тысчекрасочен и сочен,
И движенье этих соков
Не узреет наше око.
Скучен, сух детерминизм,
Как учебный реализм.
Но одно здесь не случайно,
Не спонтанно, не нечайно,
А весьма закономерно,
Предсказуемо и верно,
Что мой первый адресат –
Ты, соратник и собрат.

Как все было снежно – недавно…
С десятков газетных витрин
Бессмертно, печально и славно
Смотрел в нас писатель один.
Вступал во второе столетье
Нетленного он бытия.
Тот год вам сулил многолетье –
Вы были моложе, чем я.
Еще не написаны книги,
Все было еще впереди.
Те снежно – январские миги
Дрожат и не гаснут в груди.

О, дорогой З. С., поверьте
От самой юности до смерти
Он серых одеял
Не обличал.
Отдав Потапенке подобные трюизмы
Не видел в быте страшные трагизмы,
Не ратовал за тайну переписки,
Любил и осетрину, и сосиски,
Любил и из крыжовника варенье,
И не любил он слова «обличенье».
И Вас любя, мне «где-то» так печально
Здесь быть от Вас – диаметрально.

Как только вышла в свет ПЧ,
Сочли: не в том она ключе.
Хоть я не стал моложе,
С ключом, боюсь, все то же.

15 лет тому назад
Твой друг в «Науке» был издат.
Потом, хотя и не старался,
Он до Ann Arbor’a поднялся.
В таких высотах, ясно, брате,
Все эти книги были gratis.
Ликуй, мой друг – заимодавец:
За эту книгу был аванец!
И вскоре – сразу успокою –
Возможно, будет остальное.

Коли писать лет шестьдесят,
Всю жизнь отдав свою,
То удостоишься в конце
У Вити интервью.
То славы всякой апогей,
Литературный факт.
Примите, други, томик сей
Любви и дружбы акт.