Александр Чудаков - Сборник памяти

1976

Аннотация на задней крышке переплета: Как и герой предлагаемой книги, ее автор является противником беллетризованных биографий и опирается на одни только документы.

Апрель 1930 года. Напряженная международная обстановка. Американские империалисты, английские колониалисты и подымающие головы немецкие милитаристы (сокращаю раздел о Клаузевице, Мольтке и Гинденбурге).

Но в стране кипит культурная жизнь (цитаты из хроники «Культурная жизнь СССР»).

Итак, 1930 год. Прошел всего один год с того дня, как вышел сборник статей Бориса Львовича Модзалевского, и еще пять лет было до выхода «Пушкинологических этюдов» Николая Осиповича Лернера, шел всего 15-й год с того момента, как Сергея Михайловича Бонди начали уговаривать писать книгу о Пушкине; Александр Зиновьевич Крейн успешно заканчивал начальную школу и до открытия музея Пушкина в Москве было еще более четверти века! Всего 5 лет в обращении находилась книга Петра Ивановича Бартенева «Рассказы о Пушкине», которую затем так полюбит пионер Тоник, того самого Бартенева, который на открытии памятника Пушкину в Москве всего за 50 лет до того поднял тост за семью поэта – любопытно, что высочайшим приказом генерал-майор Александр Александрович Пушкин получил этот чин в том же 1880 году (потом он станет генералом от кавалерии, а его внуки и правнуки будут, напротив, в пехоте и даже авиации), А. А. Пушкин, на открытие памятника приехавший из г. Козлова Тамбовской губернии, где дислоцировался 13-й Нарвский гусарский полк, сформированный еще при Петре I и в 1709 г. штурмовавший Выборг, Кексгольм, Егерсдорф и Гельсингфорс – тот самый Гельсингфорс, в котором через 143 года состоятся первые послевоенные Олимпийские игры, возобновленные в 1896 г., после 2000-летнего перерыва Пьером де Кубертеном, и которые мы ждем сейчас в Москве – бывают странные сближенья!

1930 год! За 119 лет и два месяца до того, на рассвете июльского дня из Москвы выехала карета, в которой вместе с дядей сидел кудрявый отрок – выехала карета, чтобы заночевать в пути, затем проехать еще сутки, опять заночевать и на третий день к вечеру успеть в столичный город Санкт-Петербург. Через сорок лет, по железной дороге, уже ездили быстрее, пройдет еще 90 лет, и Н. Я. Эйдельман будет долетать за несколько часов до Иркутска, того самого Иркутска, от которого всего в 18 верстах почти полтора века назад жил Лунин, и от коего не так уж далеко до Антарктиды, которой не было еще на лицейской карте, где и Сахалин еще не остров, той карте, которую любил рассматривать Дельвиг, тот самый Сахалин, на который через 79 лет поедет другой Антон, не Дельвиг, – он родится, когда Дельвига уже почти три десятилетия не будет в живых. И тот, другой Антон, напишет, что, проехав всю Сибирь на лошадях, он целый месяц видел солнце с восхода до заката, а друг того, другого Антона, по прозвищу Мясожоров, еще раньше напишет:

Блеснул на западе румяный царь природы…

А этот, другой Антон, посетит остров Сахалин и порт Кóрсаков (Корсáков), а под № 13 в Лицее жил Корсаков, музыкант – родственник композитора… Интересно, что основателем русской психиатрии был тоже Корсаков – бывают странные сближенья!

Итак, 1930 год… Но время мое истекло, и о дальнейших годах юбиляра я резервирую за собою право сказать на следующем его юбилее, в 1990 году [96], до которого не так уж и далеко!

Тынянов не завершал свои знаменитые произведения, как обычно считается, а оставлял их незаконченными по причинам как внешним, так и внутренним; о тех и других я говорить не буду, хотя так и принято считать.

Вопреки тому, как принято думать, у него были знаменитые списки ненаписанных знаменитых произведений, которые я прочту, если найду соответствующий листок, а если не найду, воспроизведу по памяти.

В этом знаменитом списке значится знаменитый рассказ о рыжем Мотеле, хотя об этом и не принято думать. У рыжего Мотеле была бабушка, которая водила Тынянова – он здесь выступает от лица «я» – в синагогу. Тут возникал интерес Тынянова к Востоку – Восток есть Восток, – как, впрочем, и к Западу – Запад есть Запад. Он был русским на Западе, точнее, не совсем русским и, точнее, не совсем на Западе, и даже совсем не на Западе. Отсюда его знаменитый интерес к Персии, вопреки тому, о чем принято не думать, а также пропасть между наукой и литературой, которую он всячески стремился перешагнуть, для чего написал знаменитую статью «Как мы пишем», хотя об этом и не принято писать.