Александр Чудаков - Сборник памяти

«Степь» и «Детство» Толстого – какая разница!

От «Степи» скатился, но постоянно поднимался на прежние высоты.

«Степь» – это не из жеваной бумаги сделано.

Идея природы и человека была в л<���итерату>ре (Рёскин) – и более глубоко рассматривалась природа в человеке. А он переносит в газетно-журнальный план – вроде охраны Байкала. А на этом уровне нет выхода. Нужно подняться на другой уровень мысли. Метафизическая природа атомной бомбы – есть сферы, куда человеку нельзя было вмешиваться.

Письмо брату Николаю об этике – это пошлость.

Не помню, к чему :

Анекдот: Кондуктор: – Курить нельзя – вот объявление.

– А я плевать хотел!

– Плевать тоже нельзя: вот объявление.

Кондуктор мыслит только в рамках этих объявлений и выйти за них не может.

– Что Чехов хотел всем этим <���отсутствием иерархии> сказать? За этим есть, стоит что-то более глубокое.

Но это – за пределами структурного анализа. Это уже – философия л<���итерату>ры. Такой анализ есть у Хайдеггера, у Ницше, <���к<���ото>рый хорошо знал только литературу>, у Вяч. Иванова в трех его книгах.

Философский монизм сейчас дискредитировал себя.

<���Я: Но Бердяев о творческом хар<���акте>ре догматичности> < подробнее >

– Бердяев от этого отошел. Он кончил прямо противоположным – утверждением свободы творчества. И начало, исходное всего – небытие, ничто. Догматизм допустим, если он не переходит границ.

< Я: про адогм<���атиз>м Чехова.

Б. уточнил: >

– У Чехова – недогматический адогматизм (а может быть догматический – тогда это нигилизм: ничего нельзя утв<���ержда>ть и проч.), не нигилистический.

Чехов выступает как гуманист – высшей ценностью он считает человека.

Он близок к тому пониманию, которое сформ<���улирова>л Бодлер: «Человек – это больное животное». Эта забота о животном – единственно гуманное, и нет другого отн<���ошени>я. По Чехову в человека поверить невозможно: нет намека, <���что из этой самой материи может быть соткан богочеловек>. Он не верил в такого человека, он требовал только, чтобы с человеком можно было рядом жить, чтобы он не плевал на пол. Тех требований, к<���ото>рые ставили Дост<���оевский> и Толстой, – и тени нет!

Сложность Чехова осложняется кажущейся общепонятностью.

<���Я – о том, что нек<���ото>рые чеховеды протестуют [т. е. против принципа случайностности ].>

– Эта т<���очка> з<���рения>, что если повесил ружье, оно должно выстрелить, – устарела давно, давно. (Морщась.) Вы совершенно правильно пишете, что ружья не стреляют. Захочу – и повешу!

У Чехова деталь не только для целого – это Вы совершенно правильно говорите… Хорошо.

Другое дело – словесные двусмысл<���еннос>ти: чеховеды считают, что вы пишете, будто это вообще бессм<���ыслен>но, но с т<���очки> з<���рения> Чехова-то это ведь целесообразно.

Вынужден привести и это – вдохновляет то, что он говорил об этом не только мне.

Со смущением и неохотою вынужден переписать сюда все комплименты – это важно для защиты моей теории, с к<���ото>рой и сейчас много слож<���ностей> и проч.

– Вы проанализировали худ<���ожественную> систему с начала и до конца – впервые. Это Ваша регуляторная идея.

Вы написали замечат<���ельную> книгу. Это лучшая книга о Чехове и вообще одна из лучших книг по филологии в последнее время.

В конце последней страницы – по-видимому, след наших обсуждений сказанного Бахтиным. Записана, видимо, моя (помеченная обычным значком, которым он помечал сказанное мною) понравившаяся ему формулировка – несомненно, его собственной мысли: « Рассказы Чехова – это романы о людях, о которых не стоит писать романы ». И далее – его слова: Это считали до него; считают и после него. Но он все-таки писал о них романы. Что же из этого вышло?

Ответ на этот вопрос А. Ч. стремился дать в своих многочисленных работах о Чехове ( М. Ч. ).

Попутное примечание к разговорам А. П. с М. М. Бахтиным и к его записи монолога М. М. о «Поэтике Чехова». Многим из нас, младших учеников, посчастливилось беседовать с Михаилом Михайловичем и оставить кое-какие записи этих бесед, но столь подробную и сосредоточенно-цельную запись оставил один Александр Павлович. Сам он сказал о ней как о «самом дорогом из моих манускриптов».