Александр Чудаков - Сборник памяти

Огромное большинство его героев – да все! – пошловаты. Он показывает: жизнь такова, что не дает возможности быть непошлым.

Роковые недоразумения, когда высказывания героев приписывают Чехову, – то, что украшает парки, клубы. «В человеке все должно быть прекрасно…» – это ведь пошло. Лирика, когда звучит голос поэта, мало отличается от того, что говорят сами герои.

Важная проблема: как в результате получается нечто очень значительное, хотя нет ни одного настоящего, непошлого слова.

Когда кто-то что-то знает у Чехова, он говорит пошлости <���и тривиальности. Т. е. в позитивной программе очень тривиален: культура, гигиена… >.

Идея случайностности: Все входит на равных правах. Это трюизм: в мире господствует случай. Это трюизм! А у него получается эффект!

Какую цель в высоком художественном смысле это преследует? У него эффект. И смешивая, он вовсе не хочет, чтобы мы спутали главное и неглавное. Вот Гомер – да. У Гомера случайность и необходимость сливаются. У Чехова они четко подчеркиваются <���т. е. разница подчеркивается>.

Загадка: с какой стороны мы ни захотели бы выделить идею – пошловато.

Это какая-то более глубокая реализация модной теории абсурда – дзэнбуддизм. (Дзэнбуддизм – это учение о сплошной нелепости – «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Это и есть, по дзэнбуддизму, подлинное понимание мира.)

Это лучший художник дзэнбуддизма.

Что Чехов начал. Он первый не побоялся подойти к абсурду, не скрывая, а раскрывая его.

Книга очень хорошая [90], чрезвычайно последовательная и очень строгая логически.

Но она раскрывает <���показывает> единство и осмысленность у Ч<���ехова>, а у него не так все едино и осмыслено. < Шкл<���овский> то же.> [91]

Нужно бы сделать некоторые оговорки. <���Я, мол, понимаю, но> соблюдаю правила игры, если хочу играть дальше, а то получится драка, как это часто бывает в игре.

Но в конце все же вернулся к своей регулятивной идее.

Но какой-то догматизм необходим для изложения.

<���О Брюсове – см. Дн<���евник> [92]

Показать истоки – это было бы очень полезно. Наверное, в рус<���ской> л<���итерату>ре было что-то ему близкое – Гоголь в плане безбоязненного смешения высокого и низкого.

<���Я: Это у Гоголя он воспринял тоже через юм<���ористические> ж<���урна>лы – они многое у Гоголя взяли на воор<���ужени>е.>

Это я попр<���обовал> сделать в «Мире Чехова». Мне вообще везло – прогр<���аммы> начерчивали В. В.<���Виноградов>, Шкл<���овский> и Бахтин.

В плане личности великий Чехов близок к своему обычному читателю. Он обычный интеллигент. Сколько боролись с собой Толстой, Гоголь – о Гоголе я уж не говорю – жизнь Г<���оголя> это мистерия!

Чехов похож на Флобера. Прямого влияния, конечно, не было.

Леон Додэ (внук знаменитого) то ругал Флобера, то хвалил. Кончил тем, что объявил: «шедевр из папье-маше». Но все же шедевр. Чехов – это тоже шедевр из папье-маше.

Чехов – очень большая загадка. Но ваша книга помогает в решении этой загадки.

Странно, что не отмечают пророчества Чехова. Бродяга в «Вишневом саде», к<���ото>рый декламирует «Брат мой, страдающий брат…», «Выдь на Волгу, чей стон…».

Ему не червонец надо подарить, а тысячу – он предугадал всю сущность нашего л<���итературо>ведения и критики, со времен Белинского. Только это оно видит в л<���итерату>ре и извращает писателей, в Пушкине отыскивая тоже это. < Прогресс < истские > идеи>

– Почему у вас нет «Черного монаха»? В указателе даже не упоминается.

<���Я: – Я его еще не понял.>

– Он стоит вне творчества Чехова. Там совсем другой тон. Там другой психологич<���еский> характер. Обывателя нет! Фантастика вдруг.

<���Я: – < тогда я думал так > И утверждение идеи, чего почти не бывает у Чехова. Пока страстно следовал идее величия, был человеком, а перестал – стал обывателем.

<���– Да. И в этом трагизм. >

< Про идею свечи с двух концов >

– Вы правильно считаете <���пишете>, что «Степь» – ничего общего с предыдущим творчеством. Если бы пошел от «Степи» – был бы другой Чехов. Но он вернулся на прежний путь. Не остался на линии «Степи», а от Чехонте <���в дальнейшее творчество> ввел обывателя.